Милая фрекен и господский дом - [8]

— Да, да, дорогая, гм… гм… что верно, то верно. Немножко все это странно. Но почему позор для нашей семьи?

— Что же это по-твоему? — оборвала его жена. — Что же тогда называется унижением, если не это? Разве ее не отправили на два года, обеспечив всем? Разве ее не устроили в благородной семье? Как ты думаешь, что об этом скажут?

— Верно, верно, дорогая, — поддакивал муж.

Он был так счастлив внезапным поворотом событий, что воспользовался моментом, когда жена побежала к сестре в дом пробста, тихонечко распаковал чемоданы и, благодаря судьбу, поставил их в чулан. Затем он отправился в дом к врачу, чтобы переждать бурю, которая, возможно, разразится в семье. Домой он вернулся поздним вечером. Жены еще не было, и он хотел поскорее улечься в постель. Но, вот беда, замешкался, развязывая шнурок, и тут в спальню вихрем ворвалась жена. У ее рта появились резкие складки, глаза горели. С ней всегда так бывает, когда что-либо случается, в чем, конечно, обвиняют его. К несчастью, она заметила, что он выпил. От ее взгляда не укрылось, как он беспомощно расшнуровывал ботинки, стараясь не показать свое состояние.

— Отправляйся в постель, Бьерн! — сурово и решительно сказала она.

— Дорогая, разве ты не видишь, что я пытаюсь снять башмаки? Я не виноват, что узел так туго стянут.

— Опять от тебя разит проклятой водкой? Поделом бы тебе оказаться сейчас в море!

Управляющий не нашелся, что ответить. Он мучился, развязывая шнурки.

Жена продолжала:

— Ты верен себе, эгоист этакий, я знаю, ты благодаришь бога за то, что остался на суше!

— Да, дорогая, остался на суше.

— Ты даже не спрашиваешь, что произошло в нашем доме, тебя не волнует вопрос о нашей семейной чести!

— Но, дорогая моя, я не смел, — ответил муж с самой любезной улыбкой, которая появлялась у него всегда после того, как он пропускал стаканчик. Эту улыбку жена иногда воспринимала как неприятную и непростительную иронию. — Да, теперь, дорогая, мне хочется задать тебе вопрос: что произошло, моя дорогая? Могу я спросить?

Жена стояла перед ним подбоченясь и глядела на него таким взглядом, будто он взбунтовался против святого духа. Отчеканивая каждое слово, она бросила ему в лицо:

— Моя сестра Раннвейг помолвлена!

Управляющий испугался. Но, придя в себя, он добродушно сказал:

— В этом-то я наверняка не виноват, Туридур, ты это хорошо знаешь. — И слезы закапали у него из глаз. Он пытался подняться с места и, с трудом удерживая равновесие, сделал следующее признание — Бог свидетель, я готов пересечь любой океан, тысячу раз рисковать жизнью при любой погоде во имя чести нашего дома… — И… повалился на супружеское ложе в башмаках, не развязав шнурков, с блаженной улыбкой на лице. Сегодня вечером жизнь казалась ему необычайно радостной.

Свадьба

Управляющему так и не удалось узнать подробности помолвки свояченицы. Не знал он, что было сказано на совете трех женщин в тот ненастный февральский день, когда фрекен Раннвейг прибыла домой. Совет длился до поздней ночи — на нем присутствовал сам пробст, — пока, наконец, его участники, совершенно истомленные, покинули реальный мир приличий, отходя в неведомый мир сновидений. Ходили слухи, за которые, впрочем, никто не мог поручиться, что этот совет напоминал суд испанской инквизиции. Одна из горничных якобы рассказала, что совет происходил в кабинете пробста при закрытых дверях.

В течение дня ничего особенного не произошло, если не считать, что голос жены управляющего по временам гремел, перекрывая все голоса. Она переходила в наступление. Затем все утихало и на некоторое время восстанавливался мир. Видно, господа не могли прийти ни к какому решению. Только к шести часам, во время одной из самых жестоких атак, вдруг послышался ней-то чужой голос. Вначале никто не мог его узнать. Разве можно узнать в этом отчаянном крике голос, в котором раньше звучало счастье и спокойствие? Может быть, незнакомая женщина вошла в дом? Может быть, это та сумасшедшая, которая рыдала в прошлом году на пристани?

— Нет, нет, нет, — возразила старая прислуга Элин, — меня никто не проведет, это голос нашей милой фрекен Раннвейг. Я-то помню, как она плакала в детстве! Хотя тогда ее плач не был такой горький. Бедняжка! — добавила старуха. — Благородное же у нее сердечко… Подумать, ведь она проделала весь этот путь по морю, да еще в такую погоду, чтобы горько плакать в доме своих родителей!

Понемногу плач утих, но еще долго раздавались всхлипывания — странные звуки, как бы идущие из самых недр земли, отдаваясь в каждой стене, в каждой балке, пока не утихли на крыше, откуда их унес ветер.

Совещание продолжалось еще шесть часов. И, наконец, в полночь было составлено краткое коммюнике, которое жена управляющего беспощадно швырнула в лицо мужу. Это официальное сообщение — единственный плод двенадцатичасового бурного совещания — гласило: моя сестра Раннвейг помолвлена.

Весть о помолвке Раннвейг как-то очень быстро разнеслась по поселку. Ее услышали от жен врача и бухгалтера, которых пригласили в господский дом на чашку кофе несколько дней спустя после возвращения Раннвейг.

— Скорее можно было ожидать моей смерти, чем такой неожиданной помолвки Раннвейг, — говорила фру Туридур.