Милая, 18 - [53]

— Нет, пока есть возможность работать в ино­странном агентстве, тебе лучше не афишировать связь с нами.

Алекс украдкой посмотрел на Андрея: вот кто поднял бы дух на Милой, 18.

— А чем у вас занят подвал? — спросил Андрей.

— Там склад.

— А подумали вы насчет подпольной типографии?

В последние недели Андрей держался прекрас­но, проявлял большую выдержку, но что будет, когда дела пойдут еще хуже? — подумал Алекс. Анна Гриншпан начала выпускать в Кракове еженедельный бюллетень. Алекс на это идти не хо­тел: если обнаружат подпольную типографию — прощай ”Общество попечителей сирот и взаимопо­мощи”.

— Андрей, я помогу тебе создать типографию, но только не на Милой, 18.

— Значит, я тебе там не нужен?

— Пошли в танцевальный зал, — поспешил вме­шаться Ирвин.

*  *  *

Кто оказался на брит-миле Моисея Бранделя совсем забытым, так это его шестнадцатилетний брат Вольф. Вид у него был ужасно растерянный, и когда ему говорили ”Мазл тов!”, он не пони­мал, с чем его поздравляют: с тем, что все за­няты младенцем, а на него не обращают никако­го внимания? Но еще больше его смущало, что он вдруг стал братом. Вольф и вообще-то был застенчивым, а тут он и вовсе подпирал стену, глядя, как другие танцуют. Рахель наблюдала за ним все время, пока играла на рояле. ^,,Бедный Вольф, — подумала она, — стоит, как неприкаян­ный”.

— Потанцуем? — спросила она, когда мама сме­нила ее за роялем.

— Не-е-е...

— Пошли, пошли.

— Неохота. Я сбиваюсь с такта.

В это время по залу словно прошел ток: по­явился скрипач Эммануил Гольдман, и объявили, что он будет играть.

Он уже давно не давал концертов, и руки уже были не те, да и техника стала пропадать, но обаяние истинного виртуоза осталось. Хотя он давно уже не выступал, для сегодняшнего праз­дника он сделал исключение. Зал замер, когда он заиграл.

Рахель вышла на балкон, где, засунув руки в карманы, одиноко стоял Вольф и смотрел на Тломацкую синагогу.

— Ты не хочешь послушать Эммануила Гольдмана? — спросила она.

— Отсюда тоже хорошо слышно.

Она подошла ближе, и он в смущении шагнул в сторону, так и не обернувшись к ней.

— Что с тобой, Вольф? Я никогда не видела тебя таким мрачным. Что тебя так расстраивает?

— Ну, наверное, все вместе взятое, — пожал он плечами и обернулся, — но особенно положе­ние в последнее время: эта повязка, — он до­тронулся до звезды Давида на рукаве, — в школу ходить нельзя... Ты еще берешь уроки музыки?

— Мама теперь сама со мной занимается. Я мно­го упражняюсь, когда не работаю в приюте. А у тебя как с флейтой?

— Бросил. Да мне она никогда и не нравилась.

— Так зачем же ты начинал?

— Чтобы маме доставить удовольствие. И еще... Я всегда ждал вторника, чтобы посидеть с тобой в парке после урока.

— И мне нравилось сидеть с тобой в парке, — произнесла она тихо.

— Ну, тебе-то что, ты обо мне быстро забу­дешь.

— Почему ты так говоришь?

— А ты посмотри на меня. С каждым днем у ме­ня становится все более дурацкий вид.

— Ничего подобного, Вольф. Ты просто взрос­леешь. Ты будешь очень красивым.

— Я хотел бы зайти к твоему брату, — пожал он плечами, — я знаю, что и ты, и твоя мама занимаетесь с ним, но ему нужен старший това­рищ, мужская рука, кто-нибудь, к кому бы он мог обратиться с разными вопросами. Я могу на­учить его играть в шахматы и вообще...

— Прекрасно. Стефану на самом деле нужен старший товарищ. Дядя Андрей бывает у нас не­часто, папа возвращается поздно...

— Ладно, я зайду. Послушай, Рахель...

— Что?

— Как ты думаешь, что, если... я хочу ска­зать... тут у всех такая радость, все целуются друг с другом, так я подумал... а ты как счи­таешь, может, нам тоже, просто в честь малень­кого Моисея...

— Не знаю, наверное, раз все радуются, прав­да?

Он клюнул ее в щеку и тут же отскочил.

— Ерунда, — сказал он, — это не настоящий поцелуй. Ты когда-нибудь по-настоящему целова­лась?

— Один раз, — ответила она.

— Понравилось?

— Не очень. Да и он мне не нравился, прос­то хотела узнать, что такое целоваться. Ниче­го особенного. А ты когда-нибудь по-настоящему целовался?

— Много раз, — бросил он небрежно.

— Ну и как?

— Сама же знаешь. По мне, что целоваться, что нет, — все едино.

Они долго смотрели друг на друга, и дыхание их стало прерывистым. Из зала донесся взрыв ап­лодисментов и вызовы на бис. Затем все снова стихло — Гольдман начал играть сонату Бетховена.

— Пойдем в зал? — сказала Рахель, испуганная незнакомыми ощущениями.

— А можно... по-настоящему?

От страха она не смогла выговорить ни слова и кивнула, закрыв глаза и подняв подбородок. Вольф выпрямился, слегка наклонился и коснулся губами ее губ. Потом потупился и засунул руки в карманы.

— Как хорошо! — сказала Рахель. — Совсем не так, как в тот раз.

— Можно еще?

— Наверное, не надо... Ну, ладно, еще один раз.

На этот раз Вольф нежно привлек ее к себе, и стало даже еще лучше. Она обняла его и не от­пускала от себя, и это было замечательно.

— О, Вольф, — прошептала она.

Она оторвалась от него и решительно пошла к дверям.

— Рахель!

— Что?

— Мы скоро увидимся?

— Да, — сказала она и вбежала в зал.

Глава тринадцатая

Пауль Бронский работал и дома. Провести пе­репись оказалось не так-то просто. Творилось что-то дикое. Люди шли на всякие ухищрения, чтобы раздобыть ”арийскую” кенкарту, без по­метки ”еврей”. Многие пытались за деньги вы­ехать из страны, словом, перепись продвигалась с трудом. Еврейский Совет зарегистрировал три­ста шестьдесят тысяч евреев.