Милая, 18 - [17]

— Вот тебе и раз! Габриэла, я тебя никогда не видела плачущей!

— Сама не понимаю, что со мной творится в последнее время. С тех пор, как я его встрети­ла, я стала просто истеричкой. Стоит кому-ни­будь не так на меня посмотреть — я начинаю пла­кать. Нет! — закричала она. — Меня никто так не выводил из себя! Никогда! — она зарыдала. — Такой негодяй! Я его ненавижу!

— Да, да, конечно, ненавидишь, — Марта села рядом и обняла ее за плечи.

— Я веду себя, как дура, — отстранилась Габ­риэла, беря себя в руки. — Но он совсем не та­кой, как все, кого я встречала до сих пор. Как будто с другой планеты.

— Ну, конечно, я всегда говорю: все стоящие мужчины либо сто раз уже женаты, либо с выкру­тасами.

— Еще с какими! Самое ужасное, что я до смер­ти боюсь новых унижений. Я уже и так только что не бросилась к его ногам. Но этого не бу­дет никогда! Могла ли я подумать, что такая ерунда может причинить такую боль, — Габриэла гневно дернула головой. — Я так хочу его ви­деть, что не могу выдержать. Просто не знаю, что делать.

— Вот что, дорогая, кем бы ни был этот лей­тенант Андровский, ясно одно: это мужчина.

* * *

Андрей лежал на кровати, положив ноги на же­лезную спинку, и тупо смотрел в потолок, не обращая внимания на Александра Бранделя, кото­рый рылся в бумагах на старом столе посреди комнаты.

— Я против назначения Брайлова редактором, он по своим взглядам слишком близок к сионистам-ревизионистам[12]. А ты как думаешь, Андрей?

Андрей что-то буркнул.

— Больше всех подходит Ирвин Розенблюм, но мы не можем платить ему столько, сколько он получает сейчас. Может, взять его консультан­том... Поговорю с ним. Теперь, Андрей, относительно Лодзинского отделения. Тебе нужно не­медленно заняться им. — Александр замолчал. — Я что, со стенкой разговариваю? Ты же меня не слушаешь!

— Слушаю, слушаю, — Андрей встал с кровати, засунул руки в карманы и прислонился к стене.

— Так что же ты думаешь?

— К чертям собачьим Брайлова, Ирвина, Лодзинское отделение вместе со всем сионизмом!

— Ну, после такого убедительного заявления, может, объяснишь, что тебя мучит? Ты уже целую неделю мечешься, как зверь в клетке.

— Потому что все время обдумываю, как быть. Может, остаться в армии...

— Прекрасно, — сказал Александр, стараясь скрыть удивление. — Я всегда предсказывал, что ты станешь первым евреем в Польше, дослужив­шимся до генерала.

— Я не шучу, Алекс. Мне уже двадцать шесть лет, и кто я? Борец за почти безнадежное дело? Все время изображать из себя важную персону, жить в таких комнатах, как эта... Может, с мо­ей стороны глупо упускать единственную возмож­ность выбиться в люди. Я сегодня все ходил и думал. Забрел на Ставки, где жил в детстве, и даже страшно стало: может, там я и окажусь снова под конец жизни. Ходил я и по Маршалковской, и по Иерусалимским аллеям. Если я поста­раюсь, то могу оказаться и там. 

— А по дороге ты прошел по площади Трех крес­тов и мимо Американского посольства?

Андрей резко обернулся.

— Звонил Томпсон из посольства, — продолжал Алекс, — и пригласил меня сегодня на прием. Там, кажется, есть молодая особа, такая же не­счастная, как и ты.

— Господи! Теперь уже и мое разбитое сердце не мое личное дело?

— Нет, раз ты Андрей Андровский.

— Не хочу я слушать лекции о еврейских маль­чиках и шиксах[13]!

— Уж если Моисею годилась шикса[14], то Андрею Андровскому — тем более, — пожал плечами Алекс.

— Знаю все, о чем ты сейчас думаешь. ”Зачем я здесь? Зачем ломаю голову над этими делами?” Но если ты способен верить в сионизм так, как некоторые священники и монахи верят в католи­ческую доктрину, или как хасиды — в свой хаси­дизм[15], ты поймешь, что в конечном счете спо­койная совесть стоит любых жертв.

Андрей знал, что перед ним человек, который мог бы добиться славы и материальных благ, не посвяти он себя делу сионизма. Но Алекс отнюдь не производил впечатления обездоленного. Вот если бы и он, Андрей, мог так же верить в сио­низм...

— Андрей, ты для нас всех кое-что значишь. Мы тебя любим.

— А если я свяжусь с католичкой, то уроню себя в глазах своих друзей и огорчу их?

— Я же сказал, что мы тебя любим. Огорчить настоящих друзей можно только причинив огорче­ние себе.

— Алекс, сделай милость, иди домой.

Александр сложил газеты, затолкал их в порт­фель, надел шапку и кашне, с которым не рас­ставался даже летом, и пошел к дверям.

— Алекс!

— Что?

— Прости меня. Через неделю я освобожусь и сразу же поеду в Лодзь.

— Хорошая мысль, — сказал Алекс.

После его ухода Андрей налил себе полстакана водки, выпил залпом и стал ходить из угла в угол. Потом остановился, завел патефон, пога­сил везде свет, кроме настольной лампы, и по­дошел к полке с книгами.  Взял томик Хаима Нах­мана Бялика[16]. ”Это последнее поколение евре­ев, которое будет жить в неволе, и оно же — первое, которое будет жить на свободе”, — про­читал он. Потом отложил Бялика и взял с полки Джона Стейнбека, своего любимого писателя.

Андрей снова налил себе водки. Вот кто пони­мает, подумал он. Стейнбек знает, что такое сражаться за гиблое дело в неравной битве...

В дверь почти неслышно постучали.

— Входите, открыто.

Габриэла остановилась в дверях. Андрей схва­тился за край стола, не в силах двинуться и вы­молвить слово. Она прошла в комнату.