Миксы - [56]

Голова закружилась. Ветка сосны вдруг стала раскачиваться на фоне ясного летнего неба лихорадочно, как праздничный флажок в руке ребёнка. Валерик глубоко вздохнул, но стало ещё хуже: деревья, тропинка, коляска и Лера начали двоиться перед глазами, словно не только Валерик раскололся пополам, но и мир вокруг него тоже.

И арцирия лопнула. Её причудливо сплетённые, похожие на щупальца спорангии высохли на ярком солнце. Кожица стала совсем тонкой и хрупкой. В ней появились трещины, и ветер подхватил первые высыпавшиеся споры. Потом выпрямился капеллиций. Сплетение его нитей наполняло тела арцирии изнутри. Между нитями, как соринки в размотанном кошкой клубке, таились споры. До времени капеллиций был сжат, а потом распрямился, как пружина, прорвал кожицу перидия и выбросил будущее потомство прочь.

Плодовые тела – высохшие, безжизненные пустые оболочки остались медленно разрушаться на краю маленького бревна большой поленницы.

Валерик подошёл к крыльцу, взял Даню на руки и со злостью пихнул коляску ногой. Она покатилась прочь, не прямо по тропинке, а вбок, и завалилась, мелькнув в воздухе истёртыми чёрными колёсами и примяв пышный куст жасмина.

Он прошёл в кухню и наткнулся на насмешливо-надменный Лерин взгляд.

– Что?! – спросил Валерик с вызовом и, усадив Даню на диван, отошёл в сторону от него и от Леры – словно самоустранялся, подчёркивал, что не с ними.

– Ничего, – Лера пожала плечами. – Просто... Сам-то ты понимаешь, как это неприятно?

– Я?! – Валерик взорвался. – А что мои две женщины по сравнению с твоими батальонами любовников?! Что такое эта жалкая эпизодическая Лиля в сравнении с твоей кунсткамерой разнообразных моральных уродов?! Меня обманывают – тебя бьют. Я вру – ты изменяешь. Кажется, ты должна понимать меня, как никто, – Валерик сделал паузу. – Понимать и принимать. Принимать таким, какой я есть. Ведь если ты ждёшь от меня этого, я могу ждать от тебя того же в ответ.

– Во-первых, – сказала Лера, – не кричи при ребёнке.

Она повернулась к Валерику спиной, открыла дверцу кухонного шкафчика и долго шарила там. Потом вытащила из глубины баночку детского фруктового пюре и с усилием повернула крышку. Крышка легонько хлопнула, будто лопнул шарик кипящего в Лере напряжения. Она выдвинула ящик со столовыми приборами и достала Данину ложечку: резиновую, с металлической гладкой ручкой, и Валерик сразу подумал о том, что своими тремя зубами Даня уже успел сделать в ложке снизу изрядную щербину.

Лера сказала "во-вторых", когда Даня потянулся губами за первой порцией пюре.

– Во-вторых, я принимаю тебя любым. Но это – вот это – не ты. Ты – совсем другой. А это – какая-то болезнь, которая скоро пройдёт.

– Ты так считаешь? – спросил Валерик.

– Да. Конечно. Иначе зачем бы я стала так говорить?

– А если моя болезнь – часть меня и, значит, тоже есть я?

– Это казуистика. Будь прежним Валериком, и я прощу тебе что угодно.

– А если я захочу, чтобы ты была другой Лерой?

– Это невозможно. Другой Леры нет и не было. Я такая с самого начала. С зачатия. Я – дочь алкоголика и шлюхи.

– Тебе просто нравится так думать. Потому что это легко и всё оправдывает. А мне надоело. Лера, я уезжаю. Вы можете жить тут, сколько захотите, а я поехал. Меня ждут на работе.

– Что, прямо сегодня? – в Лерином голосе чувствовалась холодность, которой пользуются намеренно, когда хотят обидеть.

– Н-нет, – и Валерик, услышав эти холодные нотки, слегка остыл и начал колебаться. – Поеду завтра. Сегодня нет смысла ехать. Поеду завтра.

Он чувствовал себя уставшим и грязным и решил использовать остаток дня для того, чтобы истопить баню и как следует попариться.

Набирая в поленнице дрова для печки, он старался держаться того края, где не было арцирии. Он почему-то знал, что стоит ему увидеть крохотное сплетение желтовато-песчаных щупалец, похожих и на Лерины волосы, и на приторно-сладкие палочки кукурузных хлопьев, и на высохшую дрянь, которая забивается в кухонный слив, как он сразу схватит именно это полено и запихнёт в топку.

Валерик растопил баню. Сидя на дощатом полу, он с наслаждением смотрел, как огонь набрасывается на смятую в комок, похожую на новорожденное тельце фулиго, бумагу, как пожирает тоненькие щепки. Потом занялось толстое полено, и Валерику в лицо дохнуло жаром: сухим, пахучим, банным. Он отодвинулся от топки и, взяв кочергу, захлопнул чугунную дверцу на скрипучих петлях. Следить за печкой всё время было вовсе не обязательно, но Валерик долго сидел на полу, слушал гудение огня и чувствовал, как нагревается маленькая банька.

Потом он вышел в другую, летнюю послеполуденную жару и долго стоял, глядя на чёрный дым из трубы. Просто стоял и смотрел, засунув руки в карманы. Лера с малышом были, кажется, дома. По крайней мере, их не было ни видно, ни слышно.

Потом он долго парился, окатывался холодной водой из-под крана и снова забирался в парилку.

Потом струи прохладной воды текли по его телу, и Валерика окутывали запахи шампуня и мыла – запахи чистоты.

Тут, в бане, наедине с собой, он не стеснялся своего тела, спокойно смотрел в зеркало на широкое, похожее на поверхность луны лицо, на дряблый живот, на толстые нескладные ноги, в которых он почему-то больше всего стеснялся ногтей...