Микеланджело - [6]

Современники впоследствии много говорили о ревности знаменитого мэтра к своему юному ученику. Но по всей вероятности, они ошибались. Гирландайо пользовался такой заслуженной и прочной известностью, что ему не приходилось бояться чьей-либо рождавшейся славы, и меньше чем кто-либо другой, мог внушать ему опасения Микеланджело. Он добросовестно выполнял всю работу, которую поручал ему учитель, но делал это без энтузиазма, чего можно было бы ожидать со стороны упорного подростка, так долго боровшегося за право стать художником. Гирландайо мог бы научить своего подопечного всему самому драгоценному, что тот должен был бы получить от своего учителя, — самой совершенной технике мастерства, если бы ученик выказывал расположение к тому, чтобы воспользоваться этой возможностью. Говорят, что Гирландайо не открыл юному Микеланджело всех секретов своего искусства. Это верно, поскольку позднее, когда ему придется расписывать плафон Сикстинской капеллы, Микеланджело затребует мастеров фрески из Флоренции, и не столько в помощь себе, сколько для того, чтобы они научили его технике, с которой он был знаком достаточно поверхностно. Его первые опыты были катастрофически неудачными, потому что он использовал слишком увлажненный раствор. Такой ошибки не допустил бы самый последний из подмастерьев в мастерской Гирландайо даже после одного года обучения. Этот художник обладал безупречной техникой и был вполне способен" передать свой опыт ученикам.

И если Микеланджело не использовал все возможности обучения, то, разумеется, не из-за предполагавшейся ревности учителя, а просто потому, что ни в этой мастерской, ни в школе Франческо да Урбино он не чувствовал себя на месте. Ему не найти было лучшего учителя, чтобы стать настоящим живописцем, но Микеланджело не был живописцем. Он это понимал, как, несомненно, понимал это и Гирландайо. Его призвание не могло реализоваться на лесах церкви Св. Троицы.

Учитель был достаточно умен, чтобы это понять. Рисунки Микеланджело были рисунками скульптора. Этого мальчика привели сюда по ошибке. Заставлять писать фрески юного гения, требовавшего мрамора… Можно ли было больше навредить его драгоценнейшим дарованиям? Микеланджело явно презирал живопись, но не говорил об этом своему учителю. Возможно, он доверял эти мысли своему товарищу Граначчи, ставшему его другом, насколько можно было стать другом Микеланджело. Фреска его не интересовала: это слишком легко. Впрочем, он признавал, что это единственный жанр живописи, приличествовавший мужчинам. У Гирландайо он просто терял время. Ему был нужен другой учитель: художник, манипулировавший долотом и молотком, а вовсе не кистью и не этими слишком покорными красками. Именно поэтому Микеланджело при первой возможности убегал вместе с Граначчи, чтобы побродить вокруг мастерской Бертольдо. Потому что тот был скульптором. В его доме висела мраморная пыль и раздавался стук молотка. Кроме того, он превосходно отливал бронзу, гравировал медали. Гирландайо смотрел сквозь пальцы на выходки двух приятелей. Он был слишком большим художником, слишком одержимым искусством, чтобы противиться призванию юноши. Когда Микеланджело после года обучения уходил от него в мастерскую Бертольдо, Гирландайо с дружеской улыбкой пожелал ему удачи. Этот мальчик сделает великие вещи, но вовсе не в живописи, говорил он себе, возвращаясь к портретам Полициано и детей Великолепного. Каждый должен следовать своей судьбе.

* * *

У Бертольдо Микеланджело снова ощутил атмосферу Сеттиньяно — тот же шум инструментов, нагромождение необработанных или с едва обозначенными гранями блоков камня, то же непрестанное физическое усилие, составлявшее неотъемлемую часть ремесла скульптора и такое необходимое для него самого. Этот юноша слишком любил настоящую схватку, чтобы довольствоваться фехтованием на шпаге со стеной. Ему была нужна рукопашная с камнем: резец, грызущий мрамор, осколки, разлетающиеся при каждом ударе молотка, эти стальные сверла, которые, вибрируя, погружались в инертную массу. Ему нравилась рабочая сторона искусства скульптора. Он привык к ней с детства. Наконец, в дополнение ко всем этим очень большим достоинствам добавлялось еще одно: в кармане Бертольдо лежал ключ от удивительного сада.

Этот сад, открывавшийся только перед некоторыми редкими привилегированными посетителями, находился в окруженном галереями внутреннем дворе монастыря. То не был, как можно подумать, сад деревьев, хотя посреди двора там и рос большой кедр, раскинувший свои могучие тенистые ветви. То был сад мрамора.

Когда он вошел туда в первый раз, у Микеланджело перехватило дыхание от удивления и счастья. В спокойной монастырской тиши на газоне между хилыми розовыми кустами возлежали изображения богов. Некоторые были повреждены, но их божественность была очевидна при взгляде на сохранившийся рот, лоб или щеку. На иных виднелась желтая с зеленым патина от земли, в которой они покоились тысячелетиями. Другие были разъедены, подточены водой в результате долгого пребывания на морском дне, и их обветшавший мрамор, ставший хрупким и чувствительным, как плоть, говорил о том, что над ними многие века перекатывались волны в какой-нибудь бухте Эгейского моря или между островами, выжженными солнцем и ветром.