Михаил Тверской: Крыло голубиное - [49]

Никто в городе не знал, да и не мог знать, насколько и для чего взяли передышку татары. Во всяком случае, можно было спокойно осмотреться, посчитать потери, унести убитых со стен, отправить в дома к бабкам-лекаркам раненых. Все понимали: это лишь отсрочка от смерти, а потому особенной радости в глазах людей не было, однако и решимости защищаться после первых часов обороны, кажется, не убавилось. Просто устали люди от смерти, что косила рядом своей косой.

Лучники не ушли от бойниц, лишь опустились на корточки, сели на бревнища городниц, привалились спинами к заборолу. Молодухи, бабы и ребятишки полезли на стену, неся в руках лукошки и завязанные узлом полотенца со снедью. Вряд ли предполагал кто, что разговеться придется ныне не за столами со стюднем да сваренными просоленными окороками под добрый ковш духовитого сыченого меда, а на холоду, на дымной, опаленной крепости, кромсая хлеб и мясо ножами, наточенными на людей. А впрочем, всякая радость — радость, когда бы Бог ее ни послал. Как ни томилась душа, брюхо принимало с охотой все, что принесли в лукошках. А главное, отчего-то любо было глядеть на молодух и мужних жен, искавших на стене своих милых, будто последний раз видели они их не до полдня, а уж многие долгие дни назад. Но не было радостных вскриков при встрече, да и слов-то почти не произносили, лишь глядели в глаза друг другу и молчали. Горе — не счастье, его не удержишь, однако и бабьего воя покуда в городе слышно не было. Узнав вдруг, куда снесли ее мужа (а убитых сносили под стену), охнет иная, всплеснет руками, рассыпав еду из лукошка, закусит зубами ладонь и неслышно заплачет. И слезы в общей беде были молчаливы…

12

Все время боя князь провел на стене. А теперь он сидел в жарко натопленной избе, рассупонившись от брони и одежд аж до нижней, мокрой насквозь рубахи. Откинувшись головой на стену и прикрыв глаза, он будто бы улыбался. Ему и впрямь впервые за многие месяцы было покойно и чуть ли не радостно — в жаркой кровавой страде душа освобождалась от сарайского унижения, и уж за то одно не жалко стало и умирать.

Причащая его ныне поутру, усталый, осунувшийся после всенощной владыка Симон молвил:

— По грехам нашим воздает нам Господь! Не Андрей тот, но Бог снова навел поганых на Русь в великие праздники, ибо сказано: обращу праздники ваши в плач и песни ваши в рыдания…

— Ужели Господь не нам, а им покровительствует? — спросил тогда Михаил.

— Не им он покровительствует, сын мой, а нас наказывает, — усмехнулся в ответ епископ.

— За что же, владыко?

— Али не за что? — спросил Михаила Симон и сам ответил: — За дурные наши пути. За то, что и ради Господа не можем презреть суету, себялюбие, не имеем сил ни корысть победить, ни тщеславие, ни гордыню великую княжескую, дабы ради Господа нашего единым миром соединиться…

«Стократно прав владыка: по грехам нашим и наказание! Только откуда же эта радость?..»

Бояре не тревожили князя. Каждый думал о своем, отдельном и милом, да все вместе о том, сколь долго они продержатся. И странно — вопреки обреченности, ни в чьей душе не было страха, одна лишь досада, что татары сделали передышку. Лучше бы уж на стену полезли, коли уж смерти не миновать. Всем скорее хотелось сшибки.

Чуть запоздав от злых коротких ударов била, с улицы донесся крик:

— Татары!..

Но и в этом крике, несшем ужас и смерть, ныне не было страха.

Михаил поднялся с лавки, не ожидая услуги, начал одеваться, спокойно, неторопливо и тщательно застегнулся на все пуговицы, крючки и петельки, затянул серебряный пояс с короткой, кривой, как у татар, саблей, перекрестился на угол с образами, где ради праздничка, пыхая маслом, горела лампадка.

— Ну, с Богом, братья бояре, — сказал он и улыбнулся. — Нельзя нам ныне, в праздник Господень, не устоять против нехристей. — И шагнул из горницы в темную сенную клеть.

Татары шли теперь по-другому. Первыми, в три стены, опять мчались конные лучники, напозади их, повязанные друг с другом одной веревкой, цепью бежали пленные русские, спереди прикрывая пеших татар, которые шли со щитами над головой, широким бруском.

Видно, пригнали обоз с пленными клинскими, московскими, кснятинскими, вертязинскими, дмитровскими и прочими жителями, взятыми по пути. Сильных и молодых отдали барышникам или сами с малым отрядом погнали их в свою степь, здесь же, в этой цепи, оказались лишь немощные, в основном бабы да старые мужики.

Лучники, волна за волной скинув стрелы, откатились назад, и к самой стене приблизились татарские пешие, прикрытые пленными и щитами. Одна веревка вязала всех: и тех, кто не хотел, и кто уже не мог бежать, а в спины их кололи татарские копья. Вопли и плач обгоняли бегущих. Старики бежали тяжело, неловко плетя ногами, отвислые жалкие старушечьи груди выпадали из разорванных воротов рубах, и пальцы защитников, державшие внатяг тетиву, не смели пустить стрелу в эти бессильные, беззащитные материнские груди. Среди пленных приметен был шириной и дородством простоволосый, с помороженным, красным лицом над седой окладистой бородой старик. Когда цепь приблизилась настолько, что можно стало разглядеть лица, князь Михаил, да и многие тверичи признали в старике кснятинского воеводу Порфирия Кряжева.