Михаил Скобелев. Его жизнь, военная, административная и общественная деятельность - [29]

Берлинский конгресс 1878 года. Гравюра с картины А. фон Вернера

Перед самым штурмом Скобелев произвел еще одну рекогносцировку под стенами Геок-Тепе. Крепость виднелась в виде неровного овала, окруженного высокими валами с несколько выдающимися фортами. После чтения диспозиции Скобелев объяснил театр действий, показал, где он 6 июля стоял с летучим отрядом, указал, где его предшественники были разбиты текинцами, затем демонстрировал, откуда должна наступать колонна. Пока все это происходило, цепь казаков едва сдерживала густой круг беспрерывно стрелявших текинцев.

“Скобелева ни град пуль, ни многочисленность неприятеля, ни дерзость текинской конницы не тревожили нисколько, – пишет Гейфельдер, – как будто это не существовало для него. Сидя спокойно и равнодушно на коне, он только занят был тем, чтобы хорошо растолковать план действий. Только изредка он прерывал свое объяснение коротким приказом. Это спокойствие действовало и на других как психическая зараза. Никто не думал об опасности, никто не беспокоился, все старались держаться подобно ему, хотя многие впервые нюхали порох.” “Скачите вперед! – крикнул Скобелев графу Орлову-Денисову, – запретите казакам заводить дело, прикажите медленно отступать! Пора домой!”

Возвратились тихим шагом, весело разговаривая. 19 декабря, накануне штурма, Скобелев стал готовиться к этому решительному моменту кампании. Ему приготовили новый мундир с эполетами, ордена, перчатки, шашку – все как на свадьбу.

“Так я всегда приготовляюсь к бою, – сказал Скобелев Гейфельдеру. – А теперь, voyons docteur, – прибавил он и продолжал по-французски, – побеседуемте о приятных вещах, только не об окружающем. Будем лучше говорить о предметах интересных и отдаленных, которые перенесут нас в другие сферы и облегчат переход к приятному и глубокому сну, которым я хотел бы воспользоваться перед битвой”.

Стали говорить о франко-прусской войне, особенно о Мольтке. 20 декабря утром Скобелев встал рано и тотчас явился верхом перед войсками. Его бодрое расположение духа сообщилось всем. Единодушно двинулся отряд на штурм и после незначительного сопротивления крепость была взята.

В самый разгар боя Гейфельдер доложил Скобелеву: “Только 10 раненых”. Скобелев терпеть не мог, когда в бою говорили о ранах. После битвы сам иногда плакал над ранеными.

– Не хочу знать, – резко сказал он. – Не говорите мне ничего о раненых. Это только деморализует полководца, когда он слышит об убитых и раненых.

“В таких словах, – пишет Гейфельдер, – обнаруживалось внутреннее волнение Скобелева, но во время дела оно было незаметно. Напротив, он сидел спокойно на великолепном коне. Его стройная, элегантная фигура была заметна издали. Глаза следили за движением войска, лицо было неподвижно, иногда только брови сдвигались, и его звучный голос, перебивая шум битвы, был слышен издали”.

Со взятием Геок-Тепе кампания была окончена.

Глава VI

Взгляды Скобелева на войну и военное дело.– Его политические теории и увлечения

Когда умер Скобелев, над его свежей могилой было произнесено много речей самого разнообразного содержания. Немало было также написано некрологов: в одних уверяли, что он “своим орлиным взором обнимал прошедшие и будущие судьбы своего Отечества” (так было сказано в “Русской старине”), другие отвергали в нем всякие политические дарования (это утверждал “Вестник Европы”). Конечно, Скобелев мог бы быть крупным политическим деятелем. Он обладал природным даром слова, не тем, который черпается из чтения чужих речей, а тем, который электризует слушателей. Красивая наружность, мощный голос, уменье говорить с людьми “всяких званий” – все это могло бы составить для Скобелева карьеру политического деятеля, если бы существовала подходящая арена. Во Франции Скобелев мог бы быть крупным парламентным вождем, гораздо более крупным, чем Буланже, с которым его напрасно сравнивали: Буланже, как известно, не был способен говорить никаких речей, кроме заученных, да и вообще был натурой гораздо более мелкой, чем Скобелев.

Как политический деятель Скобелев был наиболее родствен Ивану Аксакову и другим славянофилам новейшей формации. Этим определяются и его взгляды на войну и военное дело. Скобелева нельзя назвать шовинистом. Он был поэтом войны лишь на поле боя, но в мирное время сознавал весь ее вред. Близкие Скобелеву люди подтверждают, что он всегда и везде помнил “о бедном русском крестьянине” и смотрел на войну как на печальную необходимость. В Скобелеве строго следует отличать военного от мыслителя. Как политик он большей частью стоял за мир и не раз говорил: “Начинать войну надо только с честными целями, когда нет другой возможности выйти из страшных условий – экономических или исторических”. “Война извинительна, – по словам Скобелева, – только когда я защищаю себя и своих, когда мне нечем дышать, когда я хочу выбиться из душного мрака на свет Божий”. “Война – страшное дело, – сказал однажды Скобелев. – Подло и постыдно начинать войну так себе, с ветру, без крайней необходимости. Никакое легкомыслие в этом случае непростительно. Черными пятнами на королях и императорах лежат войны, предпринятые из честолюбия, из хищничества, из династических интересов”.