Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [45]

Ну а когда он сыграл, понятно стало, почему именно Мишу они хотели. Рыцарь явился просто сказочный. Ну, воплощение легенды. Острый взор, твердая поступь, холодная голова, чистые руки и далее по списку. Грозный снаружи – добрый внутри.

Памятник такому Дзержинскому я бы и пальцем не тронул.

Восемьдесят первый год. Павильон «Ленфильма», где Ян Борисович Фрид снимает «Сильву». Я, автор сценария, на съемках абсолютно не нужен, но мне нравится ощущать себя важной персоной в киношной гуще, и меня терпят. Вокруг нормальная съемочная кутерьма – осветители, рабочие, гримерши, массовка, ассистенты, шум, выкрики, перебранки… И вдруг делается тишина, всё застывает, женщины округляют глаза. В павильон, точно крейсер в бухту, победно входит Михаил Михайлович Козаков. Джинсовый костюм, джинсовая бейсболка, чеканный профиль.

Как в балетном либретто – «все поражены».

Обнимается с Фридом, пожимает мне руку и, ловя флюиды окружающего восхищения, рассказывает о своем фильме. «Ты понимаешь, у меня уже все придумано, но никак не могу найти парня на главную роль. Нужен такой, понимаешь… с таким глазом…».

И показывает – с каким.

Неотразим.

«Мы вообще не понимали, чего он от нас хочет», – сказала мне тридцать лет назад моя будущая жена Таня Догилева. Тридцать лет спустя моя бывшая жена Таня повторила свои слова. «Мы не понимали, а он пытался нам втолковать, а мы не понимали, а он начинал с голоса показывать. Мы оскорблялись…»

Это была выдающаяся идея – поставить быт на котурны.

«ЗАМЕТЬТЕ!!! НЕ Я ЭТО ПРЕДЛОЖИЛ!!!»

Но ведь правда, каждый раз смотришь с любого кадра – и до конца.

Он жаждал внимания и понимания. Ему постоянно мнилось, что того и другого недостаточно. Незадолго до отлета в Израиль заехал.

– Вот ты спросишь, почему я решил уехать!

(Я даже не собирался.)

– И я тебе объясню!

Объяснял долго и тщательно. Похоже, объясняя свое решение другим, он утверждался в нем сам.

Спустя какое-то время мы с Таней пришли к нему в гости – в Тель-Авиве.

Он немедля стал читать нам монолог Тригорина, роль которого репетировал в тамошнем театре. Это завораживало – Тригорин свободно изъяснялся на иврите, которого Козаков не знал. Вызубрил текст на слух – звук за звуком.

Приняв наши восторги, сказал:

– Вот ты спросишь, почему я сюда приехал.

(У меня и в мыслях не было.)

– И я тебе объясню! – сказал он.

Потом он вернулся в Россию. И был очень доволен, когда я спросил – почему.

Он воплощал закон сохранения энергии. Она никогда не исчезала в нем – лишь переходила из одного вида в другой. Последовательно и параллельно он репетировал, играл, читал, ставил, озвучивал, выступал, декламировал…

Чего не мог – так это оставаться в тени. Ни общественно, ни лично. Постоянно был обсуждаем – восхваляем или осуждаем.

– Смотри – Козаков!

– Где?

– Да вон!

– Точно. А кто это с ним?

– Жена.

– Он же вроде развелся!

– Уже опять женился.

Все до единого были в курсе.

Он легко поддавался эмоциям, легко возбуждал их в других.

Конфликтовал, оскорблялся, обижал, извинялся, впадал в уныние, ободрялся, сникал, воспарял… Поклонение принималось благосклонно. Критика уязвляла, вызывая философский вздох: «Хвалу и клевету приемли…» Можно было подумать, он способен этому следовать. Впрочем, к концу жизни, кажется, научился. Ну так мне казалось.

Из-за него я чуть не сделался крупным английским романтиком. Он поставил две пьесы Кауарда, что я перевел, и сам в них сыграл. В одной из них – в комедии «Цветок смеющийся» – герой цитирует стихотворение Шелли.

Миша говорит:

– Стих слишком короткий, я так сцену выстроил, что мне нужны еще две строфы.

– Извини, – говорю. – У Шелли всего две.

Он тут же свирепеет.

– Ну так придумай что-нибудь!

– Что?

– Не знаю! Ты же у нас переводчик!

– Может, мне за Шелли дописать?

Моя ирония игнорируется.

– А это ты думай! Ты же у нас мастер пера!

Я обозлился, пошел домой и нарифмовал ему две строфы «под Шелли».

– Ну вот! – воскликнул он, прочитав. – А не хотел! Отличить же нельзя!

Перечитал, мрачно буркнул:

– У тебя даже лучше.

Выстроил сцену по-другому. Шелли мог спать спокойно.

Театр он, конечно, знал насквозь – снаружи, изнутри и между. Судил точно и объективно – особенно когда не был затронут лично.

Звонит:

– Ну что, Мишель, ты уже видел (шло название спектакля)?

Бывало, я уже видел.

– Катастрофа, – задушевно произносит Миша. И приступает к разбору катастрофы – начиная с конкретных пороков злосчастного произведения и заканчивая общим приговором всему мирозданию.

Завершив, спрашивает:

– Ты со мной согласен?

Конечно, я согласен. Разбор шикарный. Спектакль паршивый. И мироздание могло бы быть получше.

Недавно пересмотрел в записи «Обыкновенную историю». Какой же он там замечательный!

А «Двое на качелях», где они с Лавровой…

А «Безымянная звезда»…

А «Маскарад»…

А еще «Вся королевская рать»! Джек Бёрден. «Сейчас я допью ваш виски, плюну в стакан и уйду».

Допил, плюнул и ушел.

После того шестидесятипятилетия ему было отпущено еще десять оборотов планеты вокруг звезды, и его уникальная траектория не прерывалась – он работал, работал, работал…

Художественный трудоголик.

Особый. Отдельный.

Чем дальше он уходит, тем виднее, какой он был большой.