Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [43]

Любое сверхтщательно продуманное мною предложение по постановке какой-либо пьесы не просто отвергалось, но выслушивалось вполуха… Десятка полтора обдуманных или уже поставленных мною когда-то пьес я пытался всучить, уговорить прочитать по-английски или – еще проще – увидеть на видеокассетах, специально привезенных из России. Пьесы не прочитывались, кассеты не просматривались. Я терял последние силы и впадал в очередную черную депрессию.

Михаил Козаков

Он приехал делать спектакль здесь, но выпускать его должен был в Израиле с намерением потом возить по городам и странам. Мы начали репетировать в Доме актера. С нашей стороны были Ольга Аросева, Татьяна Кравченко, я. С израильской – Валентин Никулин, Людмила Хмельницкая и еще одна молодая актриса.

Потом мы поехали в Израиль. Миша был очень нервный, вспыльчивый и не ждал ничего хорошего в смысле приема спектакля. Продюсером была Аня Козакова. Это был адский выпуск. Там еще была страшная непогода – январь. И абсолютно библейские грозы: ветер выл не переставая, шли дожди. Как будто сама природа была против нас. Помню, мы курим на крылечке нашего репетиционного помещения, и я спрашиваю Мишу:

– А может быть такая погода на премьеру?

И он отвечает обреченно:

– Да в этой стране всё может быть! И никто не придет…

У него были абсолютно пораженческие настроения, до того, что иногда он был, как бы, парализован и даже не мог репетировать. Например, приходил тамошний балетмейстер, и Миша мне жаловался:

– Ну, воооот… пришел балетмейстер, который двигается хуже нас с тобой. И будет что-то нам стаааааавить…

Это были и смех, и слезы. Но тем не менее, всё как-то сложилось, и мы там сыграли премьеру, и потом еще одиннадцать спектаклей в одиннадцати городах Израиля. Меня пригласили на местное радио рассказать о спектакле, но попросили ни в коем случае не называть фамилию режиссера, потому что фамилия Козаков вызывала уже в Израиле жуткие ассоциации. Он действительно уже со всеми разругался. И я ухитрилась рассказать о спектакле, ни разу не назвав его фамилии. Такая была ситуация.

Спектакль имел большой успех, но Миша всё равно был постоянно всем недоволен. Всё его поведение было каким-то невообразимым. Он не радовался успехам актеров, считая, что он – автор спектакля. Он хотел исключительно личного успеха. Он искал поводы для ссор. Мы все от него настрадались. Это был уже совсем другой человек. Атмосфера была так нехороша, что несколько раз у нас всех вставал вопрос о выходе из спектакля.

Я вспоминала, как на «Покровских воротах» он всех заряжал оптимизмом и уверенностью в себе. А здесь он просто всех чморил. Это был период его тотальной нелюбви.

Мы катали спектакль несколько лет с большим успехом. Так случилось его возвращение в Россию. Он требовал от антрепризы настоящего театра. Но это не получалось, потому что мы всегда должны были играть на тех сценах и тех стульях, которые нам предоставляли разные площадки. Мы приехали в Америку и играли в запущенном актовом зале какой-то школы. И Миша лег вниз лицом на какой-то страшный диван и проговорил: «Позор, войска, халтура…» Так он, видимо, оценивал свое падение от охлопковского Гамлета до зала этой школы. Это было очень тяжело. А спектакль мне очень нравился, и моя роль имела успех. Но тут Регина сыграла очень скверную роль. Она посмотрела именно тот спектакль в школе и в разговоре с Мишей разнесла его в пух и прах. Он собрал нас и с грустью поведал, что, по ее мнению, даже он играл плохо. Но это не было правдой! Просто Регина, видимо, ревновала своего Мишу к этому новому Мише. Мы жили в очень скверных отелях на окраинах городов. Нами руководил очень нервный режиссер, вечно недовольный. И только благодаря тому, что мы сдружились, мы как-то держались. Даже слегка отстраняясь от Козакова. Нам надо было даже его избегать. Поэтому его взрывы ненависти иногда промахивались.

Продюсер у нас тоже был довольно странный. Аня всегда брала с собой на гастроли детей. Они почему-то селились все в один номер, и в результате Козаков – премьер и режиссер – не мог ни отдохнуть, ни покурить, ни успокоиться перед спектаклем. У них с Аней была типичная итальянская семья. Они то ругались, то бурно мирились.

Когда не было Ани, мы с Кравченко лучше с ним справлялись. Он держал себя в руках и старался не пить. Он никогда не выходил на сцену подшофе, особенно в поездках. Он мог выпить в промежутках. Два часа поспит – и выходит прекрасный, как огурец.

Я играла с удовольствием, пока он не стал ко мне скверно относиться. Он не мог меня переносить на сцене, а я не могла переносить его. Он мог перетянуть внимание на себя, на сцене зашипеть: «Всем смотреть на меня и любить меня!» Однажды он в сцене, которая мне очень нравилась, стал перед моим носом махать платком. Я не могла понять, в чем дело. Потом оказалось, что он хотел убыстрить темп, сократить мою реплику и начать быстрее говорить самому. Это было невыносимо. И на следующие гастроли в Америку я не поехала со словами: «Или вы перестаете возить с собой детей и Козаков перестает пить, или я больше с вами не езжу! Ищите мне замену!» В ответ мне было сказано, что сами они ничего не меняют, а замену найдут мне. Спектакль после моего ухода долго не продержался.