Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [28]

Потом я оказался у Миши дома, а он как раз пребывал в раздумьях – собирался уезжать в Израиль. И он спросил меня, как я играл на чужом языке? Я отвечал, что у меня это даже неплохо получилось. Он подошел к окну, долго смотрел вдаль, и сказал:

– А я, наверное, не смогу.

– Миша, сможешь! Сможешь!

И он смог, он играл, он учил записанные русскими буквами слова на иврите. Я был у него в Израиле, он показывал мне фотографии коллег, бывавших у него. Он очень тосковал там. Найти в себе силы, чтобы вернуться и начать снова действовать, – нужно большое мужество.

Я хочу еще вспомнить, что в Мише было какое-то огромное человеческое благородство, которое в нашем брате-актере, к сожалению, не часто встретишь. Он ходил на чужие спектакли. Мог позвонить и высказать свое мнение, но всегда обосновывал и разбирал работу.

Он сам был явлением искусства, поэтому по-человечески объяснять Мишу невозможно. Он всё время забирался в какие-то губительные выси, как говорил Булгаков, – и в работе, и в любви, и даже в пьянстве. Он должен был докопаться до самого дна. Сам себя ронял и ловил на лету.

Если ставил «Пиковую даму», так сам должен был в сумасшедший дом лечь.

Он постоянно ставил эксперимент над своей жизнью. Жизнь у него перетекала в творчество и наоборот. И существовать всё время на этой волне ему было очень тяжело. Но для него не было ничего важней этого.

Светлана Крючкова Две райские птички [15]

С Мишей Козаковым я была знакома очень давно. Я на него смотрела всегда снизу вверх. Я вообще всегда считала его и Сергея Юрьевича Юрского своими учителями в том, как я читаю стихи. Они научили меня проявлять смысл стихов – это очень важно. Говорить четко, точно, держать строку и проявлять смысл стихотворения.

Стихи всегда давали мне чувство независимости. От театра, от кино, от телевидения, от всего… Прокормиться ими сложно, но с голоду не сдохнешь. Всегда найдется тот один процент населения, который готов (пока готов) слушать поэзию в моем исполнении.

Кормильцы – Пушкин, Лермонтов, Тютчев – трое любимейших в XIX веке. Четвертый – Иван Андреевич Крылов. Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Самойлов, Тарковский, а главное, Бродский – меня пока не подвели.

Тут я никому не подражал, не заимствовал ни одной интонации. К себе я более чем строг. Тысячи раз пробую стихотворение, его тон, ритм, темп, цвет и запах. Запишу на радио или пластинку – вроде бы недурно, а проходит время, и хочется многое переделать, переписать.

Михаил Козаков

Миша был невероятно талантливым человеком, у которого сразу было сто идей в голове. Он был великолепным режиссером, вспомним хотя бы его «Покровские ворота», которые можно смотреть non stop. Он знал невероятное количество стихов. Всякий раз, когда я бывала в Москве и он был в Белом зале, я могла наблюдать, как он невероятно нервничал перед выступлением. Волновался, как первоклассник. Я всегда приходила его поддержать. Он всегда ждал от кого-то поддержки. А чего ему было бояться? Такой мастер!

Я с ним работала как с режиссером на двух картинах. Первая – «Если верить Лопотухину» в начале восьмидесятых. Я в то время была почти невменяема – у меня был маленький ребенок, который очень плохо спал по ночам. Я приходила на съемку совершенно невыспавшаяся. Режиссер Козаков грозно командовал:

– Эту артистку загримировать и положить на пол, на груду костюмов, лицом кверху, чтобы не портить грим.

И я так спала, пока не было команды «В кадр!» Я входила и только спрашивала:

– Миша, что я здесь должна делать?

И он просто мне показывал. Я повторяла в женском варианте. Он всегда точно знал, чего хочет. Обожаю режиссеров, которые точно знают, чего хотят.

Сейчас некоторые говорят, что он натаскивал на определенную интонацию. А я утверждаю, что это не интонация, а смысл. Он это слово, например, акцентировал, потому что в этом слове и заключался смысл. Ну так и делайте за ним, если сами не можете сообразить!

Мне с ним было легко. Он бывал у нас в общежитии БДТ. Однажды мы с ним всю ночь проспорили, кто из нас больше знает Тютчева. Помню, как он в семейных трусах лежит у нас с Юрой Векслером на диване. Мы на кровати – комната общежитская. А всё общежитие уже встрепенулось, я скатерть крахмальную на стол постелила. А он спорит со мной, кто больше стихов прочитает. Три часа ночи, он выскакивает из-под одеяла, простирает руку и читает:

– Молчи, прошу, не смей меня будить!

А я ему в ответ:

– О, в этот век – безумный и постыдный!

Он кричит:

– Всё! Я ложусь спать!

А потом мы с ним спорили о стихотворении Давида Самойлова, которого Миша – единственный – читал в таком объеме, да еще и дружил с ним. А теперь Самойлова читаю только я – с дневниками и письмами, поэму «Цыганов» – целиком.

Там в стихотворении «Вот и всё! Смежили очи гении…» в последних строчках:

Как нас чествуют и как нас жалуют.

Нету их. И всё разрешено! —

Миша говорил страстно, а я – тише и печальнее. Нас рассудил Стасик Рассадин. Он сказал, что я права – надо говорить тише и объемнее.

Второй фильм, на котором я встретилась с Мишей, – это «Безымянная звезда». Не знаю, как проходил кастинг, но я должна была играть Мадемуазель Куку. Оператором был Георгий Рерберг, который впоследствии, после ссор с Козаковым, убрал свою фамилию из титров. Там значится «оператор Иванов».