Михаил Ходорковский. Узник тишины: История про то, как человеку в России стать свободным и что ему за это будет - [8]

Не читали Пастернака, Набокова, Фолкнера, Камю, Кафку, Бродского. Не читали древних. Даже Плутарха.

Говорят, что когда Ходорковского арестовали, журналистка Юлия Латынина передала ему Плутарха в следственный изолятор, чтоб не думал, будто он первый человек на Земле, подвергающийся гонениям, и почитал, как вообще принято вести себя человеку, когда судьба наезжает на грудь паровым катком. Надо ему было сесть в тюрьму, чтобы всерьез заинтересоваться существованием судьбы и предназначением доблести.

Впрочем, он не был необразованным или глупым там в институте. Тогдашние его товарищи, как правило, не забытые Ходорковским и в меру способностей устроенные им на разные должности в МЕНАТЕП или в ЮКОС, вспоминают, что Миша всегда был умным и серьезным.

— Он никогда не участвовал в наших увеселениях, — говорит институтский товарищ Ходорковского, закончивший свою карьеру в должности главного юкосовского налоговика, очень талантливого налоговика. Мы там, в комитете комсомола, жили, в буквальном смысле слова, одной семьей, а Миша никогда не участвовал. Всегда читал книжку, даже в перерывах между лекциями. И всегда добивался какой-нибудь цели.

— Это была художественная книжка? — спрашиваю.

— Нет, научная.

— Это была какая цель?

— Практическая.

Мы сидим в маленьком лондонском ресторанчике.

Мы гуляем из бара в бар между Пикадилли и Оксфорд-стрит, вокруг нас разноцветная лондонская толпа, тепло, а следом за нами, как соглядатаи, перемещаются от бара к бару перуанские музыканты, составляющие шумный духовой оркестрик. Лето 2005 года.

Ходорковский в тюрьме, осужден на девять лет. А этот человек, бывший институтский товарищ Ходорковского и бывший его налоговый консультант, получил здесь, в Лондоне политическое убежище, не может вернуться в Россию, где ждет его десять лет тюрьмы, мучится ностальгией, смотрит побитой собакой и говорит, что нельзя же было нефтяной компании не оптимизировать налоги, нельзя же было не использовать «дыр» в неуклюжем российском законодательстве. Потому что «дыры» эти использовали же конкуренты, все конкуренты, даже государственные сырьевые компании. Потому что во всем мире используют же «дыры» в законодательстве, и называют это «налоговым планированием»! Потому что в том-то и заключается искусство налогового консультанта, чтоб заплатить меньше налогов законно.

— Мы отвлеклись, — говорю. — Расскажи мне лучше, вы действительно верили всему этому идеологическому комсомольскому бреду?

— Не знаю, как Миша, я верил. Я был убежденным комсомольцем, ходил в рейды по общежитиям, по концертам, к синагоге ходил.

Я пишу Ходорковскому письмо в тюрьму. Это очень странное ощущение — писать письмо в тюрьму. Если пишешь в тюрьму, никогда ведь не знаешь, кто именно прочтет твое письмо, и кто именно тебе ответит. А что если я пишу Ходорковскому, но письма мои читает следователь, и отвечает мне какой-нибудь кремлевский пиарщик? Проверить нельзя.

«Уважаемый Михаил Борисович, … в комсомол я вступил четырнадцати лет, потому что вступали все, и потому что без комсомольского билета нельзя было стать студентом института иностранных языков, как я мечтал. Помню унизительную процедуру приема. Развалившись на стуле под портретом Ленина, школьный комсорг спрашивал, выучил ли я устав, помню ли, что такое принцип демократического централизма, и могу ли назвать признаки бог знает какой еще ерунды. Я, разумеется, устав не выучил и признаков не помнил, потому что не могу выучить и помнить что-либо, в чем не вижу смысла. К слову сказать, комсорг наш теперь стал видным деятелем Русской православной церкви, и так же, вероятно, экзаменует неофитов, только не по вопросу демократического централизма, а по вопросу filioque, к примеру».

Я нарочно пишу письмо так, чтоб провоцировать.

Я хочу узнать, почему ему тогда не было противно, и когда ему захотелось вдруг жить «в нормальной стране». Я пишу: «Помню, как нас гоняли встречать Ким Ир Сена. Кортеж лидера дружественного корейского народа, каковой народ плошку риса в день почитал за счастье, двигался по улице Горького (теперешняя Тверская), а нас выстроили вдоль тротуара, вручили корейские и советские флажки, а за нашими спинами стояли мрачные люди из КГБ в серых костюмах, тыкали нас костяшками пальцев в позвоночник, велели улыбаться и махать флажком».

Воспоминания злят меня. Я вспоминаю, как дружил с подпольными музыкантами, которые противопоставляли себя официальной эстраде и которые, к слову сказать, сами стали теперь официальной эстрадой, бывают приглашены в Кремль, концертируют для прокремлевского молодежного движения «Наши» (тот же комсомол). Но тогда их песни типа «Козлы» и «Выйди из-под контроля» почитались политической провокацией.

Концерты происходили на частных квартирах. Посреди таких квартирных концертов (нарочно ли, не знаю, но обычно во время исполнения песни «Козлы») в квартиру врывался наряд милиции, задерживал всех присутствующих, а потом направлял свои протоколы в комсомольскую организацию, где состоял тот или иной любитель музыки. Меломана выгоняли из комсомола, и это в большинстве случаев равнялось отчислению из института. Наводили милиционеров на подпольные концерты тоже, как правило, комсомольцы, почитавшие стукачество своим долгом. Я пишу Ходорковскому: «Уже к восемнадцати годам я комсомол ненавидел, причем не за коммунистическую идеологию, а за бессовестное вмешательство в частную жизнь людей.