Михаил Бахтин - [12]

Если сохранять иронический модус высказывания, заданный мемуарами Бахтина-старшего, то ничто не помешает нам пуститься в рассуждения о том, что в них уже содержится эмбрион теории карнавала, прославившей впоследствии младшего Бахтина. В процитированном фрагменте мы найдем и особую карнавальную территорию, где не действуют официальные законы и где даже власть имущие вынуждены принять регламент скоморошьего, вывернутого наизнанку мира; и заполняющее эту территорию народное мальчуганообразное тело, предающееся запретным коллективным песнопениям; и отелеснивание революционных идей, которые, совершенно в духе карнавальной логики, перемещаются из одухотворенного «верха» в материально-телесный «низ», и подспудно звучащие экскрементальные мотивы, неотъемлемо связанные с раблезианским художественным миром. Говорить о прямом влиянии гимназического туалетного опыта на формирование бахтинской концепции карнавала мы предоставим кому-нибудь другому, из племени младого, незнакомого, однако отрицать, что вызванная памятью Николая Бахтина мизансцена обладает ярко выраженным гротескным характером, сочетая низкое и высокое, даже при всем желании невозможно.

Таким образом, годы, проведенные Николаем Бахтиным в Вильно, могут быть соотнесены с тремя ступенями духовного роста. Первая ступень ознаменована выплатой «дани» революционному марксизму, влияние и популярность которого в начале прошлого века были столь велики, что приводили к возникновению в гимназиях прообразов будущих комсомольских и пионерских ячеек. Вторая ступень — результат искушений прелестями символизма, нейтрализовавшими влияние популярных изложений Маркса и Энгельса. Характеризуя восхождение на нее, Николай Бахтин писал: «Лишь очень немногие из нас продолжали заниматься если не самой политикой, то, по крайней мере, изучением политических теорий. Мы испытывали по отношению к ним чувство снисходительной жалости: “Бедняга, он по-прежнему говорит о ‘прибавочной стоимости’, и это тогда, когда следует впитывать, вдыхать строки Рембо и Малларме, греческих трагедий, чтобы затем пытаться соперничать с ними в собственном творчестве”». Третья ступень — сознательное занятие иронической позиции ко всем прежним и будущим авторитетам, не подразумевающей, правда, нигилистического отрицания чего бы то ни было. Как уже говорилось, «значение… <…> первых кумиров» не подвергалось тотальному низвержению, а тем более осмеянию.

Из-за разницы в возрасте Бахтин-младший проскочил мимо станции «Марксизм» и прочно застрял на символистском полустанке. Однако трактовать этот факт как очередное отставание от «учебной» программы было бы неправильно. Все-таки нужно помнить, что причастность Бахтина-младшего к тем, кто группировался вокруг Николая (Лопатто, Пумпянский, Робачевский, Кобеко), характеризовалась ослабленным межличностным притяжением. Если Николай был для юного Михаила действительно самым близким человеком, с которым он наверняка делился заветными мыслями, впечатлениями о прочитанном и прочими важными вещами, то другие члены виленского кружка воспринимали его, вероятно, так же, как актеры первого плана воспринимают снимающихся в массовке статистов. Эхо споров и полилогов между перманентно иронизирующим Лопатто, восторженно пересказывающим Ницше Николаем и пропагандирующим соловьевские идеи «богочеловечества» Пумпянским до Михаила, безусловно, доходило; каким-то из этих дискуссий он внимал в режиме реального времени; в особых обстоятельствах он даже мог вклиниться в разговоры старших со своей репликой; но статус его, видимо, был эквивалентен положению «страны-наблюдателя» в современных международных организациях и недотягивал — на всем протяжении виленского периода — до полноправного членства.

Не лишним будет сказать несколько слов о том «уставе», которому подчинялась жизнь виленского братства. «Зимой, — излагает его основные пункты Лопатто, — мы проводили вечера у меня или у Пумпянского. <…> Когда было тепло, мы гуляли за городом до рассвета. Гуляя, разговаривали обо всем: о недавно прочитанных книгах, о поэзии, о философии».

Холодным зимним вечером Николай, направляясь в гости к одному из друзей, мог, разумеется, взять с собой и Михаила: это вполне представимо. Но вот вообразить, что гимназист младших классов безропотно отпускался родителями в путешествие на край ночи, смыкавшейся с весенним или летним утром, достаточно сложно. Да и сами занятия, которым предавались Николай Бахтин, Лопатто, Пумпянский, Кобеко и Робачевский, не всегда заключались в усердном служении различным музам. Согласно имеющимся мемуарным материалам, этот секстет с одинаковой охотой предавался и священным жертвам во славу Аполлона, и ритуальным отправлениям дионисийского характера. В первом случае обрядовая практика не требовала специального посвящения и могла быть усвоена без каких-либо проблем Бахтиным-младшим, который, например, с большой долей вероятности принимал участие в добровольном изучении древнегреческого языка, отмененного в гимназиях по инициативе министра народного просвещения П. С. Ванновского в 1902 году. В другом случае развлечения уже не отличались такой невинностью, поскольку сводились не только к дружеским кутежам и попойкам, но и к мистериальному курению гашиша, вызывающему яркие и достоверные видения грядущего возрождения античности. Конечно, и тут можно допустить, что юный Михаил, в те минуты, когда старшие друзья раскочегаривали трубки, смущенных глаз не подымал, сидел в сторонке и продолжал зубрить оставшуюся половину списка гомеровских кораблей. Но если мы совместим хронологию трудов и дней Михаила Бахтина с биографией Николая и его друзей, то выяснится, что виленские посиделки полным списочным составом для героя нашей книги по мере взросления становились все менее и менее доступными. Так, Лопатто в августе 1910 года поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета и, следовательно, покинул Вильно перед тем, как Бахтин-младший приступил к обучению в третьем классе гимназии. Успешно освоив полагающуюся в нем программу, он в середине 1911 года переехал из Вильно в Одессу. Николай же остался в Вильно, с тем чтобы окончить гимназию, из стен которой он благополучно вышел летом следующего, 1912 года. Его воссоединение с семьей произойдет сразу после этого и будет сопровождаться зачислением в студенты Императорского Новороссийского университета.