Мифы нового времени - [30]

– А почему отец сам не пришел? – с некоторым подозрением спросил майор.

– Да он что-то болеет в последнее время, сердце прихватывает.

– А ты чего хочешь?

– Да вот Вас поздравить хотел...

– А сам-то ты, чем занимаешься?

– Учусь в университете, сочиняю музыку, пою в ансамбле…

– Поешь? А какие песни? Эти, наверное, сатанинские, иностранные? Вон, какая у тебя прическа, как у этих волосатиков, рокеров? А ты вообще, православный?

– Конечно, православный, а песни я всякие пою…

– Парень, ну ты и наглец, – в голосе майора появились металлические нотки, единственный его глаз колко, не мигая, по-змеиному смотрел прямо в душу. – Да ты знаешь, куда ты пришел? Здесь содержатся враги православной Греции, которые забыли свои корни, продались всем этим коммунистам, анархистам и всяким там англо-американским хиппарям.

У Костаса все похолодело внутри. Он никак не ожидал такого поворота событий. А тем временем тюремщик все больше и больше приходил в бешенство. Все испуганно затихли, чутко прислушиваясь к разговору.

– Отрастил, понимаешь, волосы как у хиппи и нагло заявился ко мне. Да ты знаешь, урод, что отсюда есть только два выхода – или ногами вперед, или крыльями – на небо?

Он засмеялся довольный своему экспромту, остальные тоже с готовностью захихикали.

– Ну что Вы? У меня не было никаких таких намерений, я хотел только Вас поздравить…

– Не было никаких намерений? А мы сейчас это проверим…

Он подозвал кого-то, наверное, своего адъютанта и что-то сказал ему на ухо. Тот убежал и минут через десять пришел с каким-то военным в черном халате и с чемоданчиком.

– Для начала мы тебе сделаем нормальную прическу. Потом дальше будем разговаривать.

Тюремный парикмахер, которым оказался тот самый военный в халате, за считанные минуты лишил Костаса его шикарной шевелюры. После этой унизительной экзекуции майор критически посмотрел на студента и сказал с усмешкой:

– Вот теперь ты настоящий православный грек.

Все пьяно загоготали.

– На вот выпей за мое здоровье, да не просто так, а произнеси тост.

– Да здравствует Греция! Да здравствует господин майор!

– Я что-то не слышу радости и особого энтузиазма в твоем голосе, искренности в нем нет. Ну ладно, ты за меня выпил. А где подарок? Перстень – это мне твой отец подарил. А ты что мне подаришь?

– Я могу спеть для Вас.

– Валяй, но только пой наши, греческие песни. Если начнешь петь на иностранном языке – пристрелю. Для подтверждения серьезности своих слов, он вытащил из кобуры пистолет, снял с предохранителя и положил на стол перед собой.

Костас из последних сил терпел все эти издевательства и был готов взорваться в каждую секунду, а тут еще такой случай представился, вот сейчас он может схватить пистолет и выстрелить в эту наглую тупую физиономию ненавистного Циклопа. И только неотступная мысль об Элен удерживала его от этого крайнего шага. Ведь он пришел сюда, чтобы хоть что-то узнать о жене, попытаться вытащить ее отсюда. И он все выдержит, и через все пройдет ради нее, ради их любви.

– Ну, давай пой, чего ждешь. Если хорошо споешь, и мне понравится, я выполню любую твою просьбу, я ведь знаю, что ты сюда не из-за подарка пришел. Но если не понравится – я тебя расстреляю.

Он опять мерзко захохотал. Вдруг Костасу показалось, что он уже где-то слышал этот отвратительный смех. Но то, что он впервые видел Спироса, можно было биться об заклад.

– А Вы выполните свое обещание?

– Слово офицера.

Майор ухмыльнулся и подмигнул собутыльникам.

– Но мне нужен какой-нибудь музыкальный инструмент. Бузуки, например.

Спирос распорядился, и мгновенно принесли инструмент.

Костас начал петь. Он никогда еще так не пел, и никогда еще у него не было такого вдохновения. У Костаса опять, как в день знакомства с Элен, было ощущение, что он поет только для нее. Он пел все громче и громче. Спирос и его сослуживцы прекратили пить и есть, сидели не шелохнувшись, полностью обратившись в слух. Заключенные в камерах прильнули к тюремным окнам, сторожевые овчарки перестали лаять, голуби слетели с крыши и расселись на подоконниках начальника, как будто специально, чтобы послушать пение Костаса.

Прошло уже три часа, а он все пел и пел, и уже все пальцы были стерты в кровь, сел голос… Потом он сказал:

– А сейчас я спою вам свою новую песню, которую посвятил своей горячо любимой жене, она называется «К моей Эвридике».

И он вновь запел, и как будто и не было тех трех часов, и он уже не чувствовал боли в пальцах и голос его был снова свежим и звонким. Костас пел о том, как страдает без любимой, как ему плохо, и белый свет не мил, и что он ищет ее днем и ночью, и будет искать всю жизнь, пока не найдет, и они непременно встретятся и обязательно будут вместе, если не на земле, то на небе… И, как будто, разгладились грубые лица тюремщиков, просветлели, появилась в их бесцветных глазах какая-то чуждая им одухотворенность, и унеслось их сознание куда-то далеко-далеко, где они когда-то были молодыми, любили и были любимы, и были полны надежд и чаяний на добрую, светлую и счастливую жизнь…

И, еще и еще, исполнял он на бис эту песню. И уже совсем обессиленный и опустошенный замолчал, сделав заключительный поклон. Слушатели, не сразу выйдя из транса, азартно и громко зааплодировали. Спирос тоже расчувствовался, по-отечески обнял Костаса и сказал: