Мифы Ктулху. Порча и другие повести - [116]

Пусть прочитавший станет мне судьей. Мое душевное здравие, – если я все еще не сошел с ума, – и самое мое существование зависят от этого.

Письмо от адвокатов моего дядюшки настигло меня в Нью-Йорке. Отправленный с адреса на Королевской Миле – широкой мощеной улице, карабкающейся вверх по крутому холму к эспланаде Эдинбургского замка, – большой коричневый конверт нес на себе бюрократическое клеймо официальности. Неудивительно, что при одном его виде я приготовился к худшему.

Не могу сказать, чтобы я поддерживал близкие отношения с дядей Гэвином в последние годы (мать увезла меня из Шотландии еще ребенком, после смерти отца), но я прекрасно его помнил. Если уж на то пошло, его я помню даже лучше, чем собственного родителя. В то время как Эндрю Мак-Гилкрист всегда был сухим и замкнутым человеком, дядя Гэвин являл ему полную противоположность – добрый, отзывчивый, щедрый до такой степени, что совершенно меня избаловал.

И вот сейчас в письме говорилось, что он мертв, а я назначен его единственным наследником. В конверте была расписка, дающая право на билет до Эдинбурга из любой точки земного шара. Содержание письма подтверждало мое право воспользоваться этой распиской. Только глупец смог бы отказаться от такого наследства или хотя бы не заинтересоваться сопутствующими – правда, в письме не изложенными – условиями.

Наведавшись в контору «Мак-Дональд, Асквит и Ли» в Эдинбурге, я уже выполнил бы одно из условий завещания и стал бы на шаг ближе к обладанию солидным капиталом покойного дядюшки, его поместьем площадью более трехсот акров и особняком, стоящим в гордом одиночестве у подножия скалистых холмов в нескольких часах езды от Эдинбурга. Но от Нью-Йорка до всего этого, как до Марса…

За три месяца до описываемых событий, в середине марта 1976 года, я проживал в Филадельфии, в доме, в котором меня вырастила мать. Моя невеста после двух лет помолвки вернула мне кольцо и сбежала с банкиром из Балтимора. Книга, над которой я тогда работал, из легкомысленной любовной истории превратилась в полную трагичных событий драму. История потеряла всякий смысл и какую-либо связность где-то в середине этой метаморфозы, а сам опус окончил существование в мусорной корзине. Хорошенько все взвесив, я решился – продал дом и переехал в Нью-Йорк к другу-художнику, любезно предложившему мне свой кров, пока я не подыщу нормальное жилье.

Покидая Филадельфию, я не оставил обратного адреса, что значительно задержало доставку письма от дядиных адвокатов. Конверт был помечен двадцать шестым марта, и, судя по немалому количеству марок, штампов и переадресаций, американской почтовой службе пришлось изрядно потрудиться, чтобы меня найти. Письмо застало меня в те минуты жизни, когда я сам и мой друг, художник Карл Эрлман, переживали не самые лучшие времена. Я ничего не писал, Карл не занимался живописью, и, несмотря на долгожданный приход лета, мы оба находились в подавленном состоянии духа.

Именно поэтому я сразу же ухватился за возможность, что подвернулась столь своевременно, хоть и по причине не самых радостных обстоятельств. Как я уже сказал, нужно быть идиотом, чтобы упустить такой шанс или ответить отказом… По крайней мере так мне казалось тогда.

Я предложил Карлу составить мне компанию в поездке, несказанно его тем обрадовав. С деньгами у него было туго – и с каждым днем становилось все хуже. На горизонте вырисовывалась перспектива выселения из квартиры, скоро уже пришлось бы искать что-то более соответствующее его весьма скромным доходам. Плюс ко всему Карл нуждался в перемене обстановки, дабы набраться вдохновения для работы над новыми полотнами. Мы быстро все согласовали, упаковали чемоданы и вылетели в Эдинбург.

Только к самому концу путешествия, когда мы уже поселились в отеле на Принцесс-стрит, я вспомнил предсмертные наставления матери. Отходя в мир иной, она настоятельно просила меня никогда больше не возвращаться в Шотландию, а если мне и доведется побывать там снова, ни в коем случае не переступать порог старого фамильного особняка. Я тщетно пытался привыкнуть к смене часового пояса и уснуть, поскольку был поздний вечер, а мой организм стремился доказать мне обратное. Так и не побежденный дремотой, я предался воспоминаниям о Шотландии, пытаясь воскресить в памяти все, что помнил о своих корнях, о семье Мак-Гилкристов и о том особняке, в котором родился, а сейчас унаследовал от дяди. Ввиду странной не многословности и сдержанности господ Мак-Дональда, Асквита и Ли, шотландских адвокатов, эти воспоминания оказались крайне полезны.

Кстати о немногословности… я бы даже сказал, о недосказанности. Признаюсь честно, их письмо крайне меня насторожило. У меня возникло ощущение, что они предпочли бы вообще не находить меня. Если б меня спросили, откуда взялся такой вывод, я вряд ли сумел бы дать внятный ответ. Своеобразная формулировка фраз, использование сухих, узкопрофессиональных клише – ни о сочувствии, ни о каких-либо других эмоциях речи здесь не шло. Я вновь ощутил себя маленьким мальчиком, которому предложили конфету и тут же прочитали лекцию о вреде сладкого. Господа Мак-Дональд, Асквит и Ли скорее всего