Мифы и легенды народов мира. Библейские сказания и легенды - [102]

Так начался первый век научного осмысления Песни песней. В ней стали мыслить некое драматическое действо с конкретными образами и сюжетными линиями. Ее героями были объявлены царь Соломон и простая пастушка, вытеснившая из царского сердца его бесчисленных жен и наложниц и подвигшая царя к истинной доброте и любви. В развитии этой трактовки был предложен третий образ — соперника Соломона, молодого пастуха, от которого была уведена Суламифь и к которому она в конце концов вернулась. Впрочем этот «роман» имел некоторую опору в традиции: согласно Оригену Песнь песней — это свадебная поэма драматической формы. К началу XX века были открыты и прочтены более древние, чем Библия месопотамские тексты, пролившие свет на древнейшие языческие культы. Тогда же возникла гипотеза, что первоначальный герой Песни песней — это умирающий и воскресающий бог Таммуз, а его возлюбленная — богиня Астарта (Иштарь), оплакивающая его смерть. А сама Песнь песней — это фольклорная переработка храмового текста с целью приближения его к монотеистической концепции.

В Песне песней отражена фольклорная традиция пастушеской поэзии, бытовавшая не только у евреев, но и у других народов в эпоху эллинизма, когда сицилийский поэт Феокрит, живший при дворе Птолемея III, создал свои идиллии о томимом любовью пастухе. Это параллель навела Генриха Гретца (1817— 1891) на мысль, что Песнь песней — еврейское сочинение времени перевода Библии на греческий язык (Септуагинты), испытавшее влияние Феокрита. Это гипотеза не встретила признания специалистов, указавших на преобладание в Песне песней национальных мотивов и на слабое знакомство еврейских теологов с греческой литературой. Впрочем, самые поздние из Песни песней на самом деле принадлежат к III веку до н. э., тогда же был составлен весь сборник.

В своем объяснении метода перевода «Песни песней» в начале XX в. А. Эфрос писал: «Задача переводчика — вызвать у читателя то же впечатление, что и подлинник. На наш взгляд, ближе всех к выполнению этой грандиозной задачи оказался не он сам, а поэт Лев Александрович Мей (1822–1862) в своих «Еврейских песнях», реконструировавший напевность и интонационную естественность оригинала»[441]. Л. Е. Коган, опиравшийся на научный перевод «Песни песней» выдающегося востоковеда И. М. Дьяконова, подобной задачи перед собою не ставил[442]. Что касается Л. Ярошевского, предложившего стихотворный рифмованный перевод библейского оригинала, то его труд не обладает какими‑либо художественными достоинствами, хотя он и вышел под редакцией и с предисловием известного поэта М. Кузмина[443].

И вот наш собственный опыт перевода пока еще отдельных стихотворений великой книги о чувственной любви мужчины и женщины, опирающийся на поэтику XX в. и на достигнутое в этом веке понимание текста. Недостатком всех научных переводов «Песни песней» является буквализм, стремление ничего не утратить в древнем тексте. В результате вместо поэзии появляется подстрочник, в котором нет поэзии и к тому же подчас отсутствует логика, ибо не только каждое слово «Песни песней» допускает несколько толкований, но и сама ее образная система является загадкой загадок. В поэтических переводах с новых языков, как показывает пример великих русских поэтов–переводчиков XX в., всегда от чего‑то приходилось отказываться и компенсировать утрату чем‑то своим. По этому пути пошли и мы, давая при этом в комментариях обоснование своей художественной гипотезе.

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

1 (I, 5—6)

Не смотри, что черна я малость.

Мною солнышко любовалось[444],

Одаряя меня загаром.

Чуть светлей я шатров Кедара[445].

С той поры, как по воле братьев

Я поставлена при винограде,

Виноградные гроздья целы,

А себя я сберечь не сумела.

2 (I, 7—8)

Расскажи мне, души отрада,

Где теперь ты пасешь свое стадо,

Чтобы мне, как бывало когда-то,

Не попасть к пастухам бородатым.

Я б твоим насладился взглядом,

Находясь с козлятами рядом.

3 (I, 9—11)

Ты прекрасна, как кобылица

Фараоновой колесницы[446],

А из дев сравнить тебя не с кем.

Библейские сказания и легенды

На щеках у тебя подвески.

Мы скуем для тебя другие,

Не железные, а золотые.

4 (1,12—14)

Пока царь пировал до заката,

Опьянял меня запах нарда[447],

А когда он вернулся с пира,

Соблазнила его я миррой[448].

И сошлись кипрея[449] соцветья

С ароматом лозы Эн Геди[450].

5 (I, 15—17)

Дай красой мне твоей насладиться,

Ты прекрасна, как голубица.

И любовь нам открыла недра.

Наша кровля —ливанские кедры.

Кипарисы стали стеною,

Чтоб была ты только со мною.

6 (II, 1—7)

Стал нарцисс из горной долины

Вместе с лилией телом единым.

И, когда они слились ртами,

Переполнились медом гортани.

Стало знаменем всех твоих пиршеств,

Меня ветер любви колышет.

Я от ласок твоих ослабла,

Дайте ягод мне, дайте яблок.

От любви я изнемогаю.

Ему стала я дорогою.

Рука левая под головою.

Обнимает меня десница.

Иерусалима девицы,

Ради ланей степных и оленей

Своего вы дождитесь мгновенья.

Не гонитесь за близостью ранней.

Не будите, пока не нагрянет.

7 (II, 8—10)

Голос милого. Словно газелью

Он проносится по ущелью,

И с лучом восходящего солнца

По долам и горам он несется.

И прекрасной порою весенней