Миф машины - [51]

Как и сегодняшние «дикари», древний человек, должно быть, получал удовольствие от симптомов выявленной Мюллером «болезни»: миф и словесная магия долго процветали за счет более определенных значений, привязанных к рутинной стороне повседневного опыта; ибо для наиболее примитивных народов будничное и волшебное одинаково реальны. Даже сегодня, как рассказывает Шейлер Камманн, монгольский кочевник видит в полусферической форме своей юрты небесный свод, в круглом отверстии для дыма наверху — солнечные врата или дверь на небо, а столб поднимающегося дыма символизирует мировой столп или мировое древо, axis mundi[11]. Только если отбросить эти мифопоэтические атрибуты, юрта наконец станет просто юртой, дырка — дыркой, а столб дыма — просто дымом.

Усердно пестуя метафору, первобытный человек, как я полагаю, взялся, будто в игре или драме, развивать искусство языка задолго до того, как он научился успешно применять его для точного описания или сообщения, а под конец и для направленной и организованной мысли. Сами слова, которые я неумышленно использовал для характеристики его трансформации: семя, цветение, вместилища, пласт, — показывают, что подобные метафоры по сей день цепляются к довольно обыденным, впрочем, высказываниям, цель которых — лишь передать информацию, а не вызвать эмоциональное возбуждение.

Те, кто ищет точной научной транскрипции абстрагированных событий, по праву предпочитают пользоваться ясными математическими символами. Но тем, кто предпочитает пользоваться языком, занимаясь космическими процессами, органическими функциями и человеческими отношениями как взаимодействующими единствами, следует понимать, что язык мифа способен говорить обо всем этом лишь приблизительно: в силу своей динамической сложности и целостности они ускользают от прочих способов абстракции и репрезентации.

Чем ближе подходит язык к плотным сгусткам любого бытия, тем менее отвлеченным и точным он становится. Окончательное слово о человеческом опыте есть сам человеческий опыт, не нуждающийся в посредничестве слов; и каждое существо — уже потому, что оно живет, — знает о жизни нечто такое, что никогда не станет доступно научному анализу, даже если ученым удастся свести к химической формуле или электрическому заряду все наблюдаемые проявления живых организмов. И потому последнее слово всегда можно сказать лишь при молчаливой встрече с глазу на глаз.

Вико, назвавший самую раннюю стадию человеческого развития «веком поэзии», предвосхитил суждение Йесперсена, который определил ее как «век песни»; но, скорее, это был такой век, когда танец, песня, поэзия и проза, миф, обряд, магия и грубый факт тесно переплетались и были почти неотличимы друг от друга. Однако уже в силу такого мифологического изобилия этот век держал в плену своих чар еще не сформировавшийся ум человека. А специфическая мифология нашей собственной эпохи сложилась благодаря реакции против невыносимого субъективного замешательства; и эта мифология наделяет исключительно количественные измерения и логические абстракции теми же самыми магическими свойствами, какими первобытный человек наделял красочные фигуры речи.

Однако мы бы оказались неправы, если бы стали усматривать нашу собственную, крайне специфическую, «болезнь абстракции», достигшую наивысшей точки в Витгенштейновом анализе языка, уже в истоках человеческого языка. Отрицание мифа и метафоры порождает не менее серьезное искажение. Попытка расчленить человеческий опыт абсолютно стерильными инструментами, для того чтобы предотвратить малейшее попадание бактерий изначальной метафорической «болезни» языка, приводит к тому, что опасность переходит на нож хирурга, который, устраняя очаг инфекции, одновременно нетерпеливо удаляет и другие органы, необходимые для поддержания жизни в пациенте. Если дерзостно метафоричный язык поэзии окончательно уступит место выхолощенному языку компьютера, то может исчезнуть нечто весьма важное для человеческого творчества, в том числе и в области науки.

Весьма вероятно, что существует, как полагал Бенджамин Уорф, какая-то связь между динамичной структурой языка и природой космоса, хотя ни одному языку в отдельности и не удавалось полностью обнаружить эту природу. Ведь человек, творец языка, сам является характерным порождением космоса и воплощает его важные качества в наивысшей форме их организации и самосознания. Однако ту обширную структуру, которую обнаруживает человек, он сам и помог создать. Те, кто охотно превратил бы человека в пассивный инструмент для фиксирования ощущений, в простое записывающее и сообщающее устройство, лишают смысла даже собственную философию.

6. Языковая экономика изобилия

Стоит ли удивляться, что человек столь безудержно упивался чудом языка? Разве язык не наделял человека могуществом, недоступным ни одному другому животному? Вскоре после появления языка по всему человеческому небосводу разлился свет сознания. Действенная сила слов столь огромна, что человек нередко поддавался искушению (сходному с тем, что появилось при первом ликовании по поводу открытия «чудо-таблеток») применять вербальные заклятия или заговоры в таких ситуациях, где они не оказывали никакого действия: например, чтобы повлиять не только на людские души, но и на поведение природных процессов и предметов. Как и в случае с нашими хвалеными антибиотиками, побочные эффекты зачастую оказывались пагубными.