Миф машины - [109]

4. Возвеличивание личности

Приметы этого космического механического порядка легко опознаваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по-крупному» появилась одновременно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий масштаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал личное могущество властителя. В то же время, он способствовал уменьшению видимого размера и значения всех необходимых человеческих составляющих, кроме энергичного и поляризующего центрального элемента — личности самого царя.

Парадоксальным образом, монополия власти породила и монополию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности — как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по-видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбриональный период ее существования.

На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, никогда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышлявшиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, способная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонконформист и своими указами и законами вызывать отклонения от давних традиций предков. Как и некоторые исконные царские монополии — например, на бессмертие, — отдельные из этих прерогатив могли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление личности: все старые мерки были преодолены — точно так же, как раздвинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город представлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным миром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.

И на практике, и тем более в воображении, это увеличение масштаба применялось ко времени и пространству. Крамер замечает, что при ранних династиях легендарным владыкам приписывали невероятно долгие сроки царствования: всего восемь царей якобы правили около четверти миллиона лет до всемирного потопа, а две первые династии после потопа — около двадцати пяти тысяч лет. Это соответствует тем промежуткам времени, которые египетские жрецы все еще приписывали древней истории периода пребывания в Египте Геродота и Платона. Даже для чистого вымысла это огромные цифры. Новая черта культуры достигла апогея в отвлеченных вычислениях майя; так, Томсон сообщает: «На одной стеле в городе Киригуа начертаны тщательные подсчеты, уводящие нас вглубь прошлого на девяносто миллионов лет с лишним; а на другой стеле, неподалеку, самое раннее из указанных событий, судя по дате, произошло будто бы четыреста миллионов лет назад».

Но такое умножение истекших лет выступало лишь светской стороной более общего процесса расширения власти, символически представленного в царских притязаниях на бессмертие. Поначалу в Египте оно считалось исключительно атрибутом божественного царя, пусть даже слуги и приближенные сановники царя тоже могли разделять эту надежду на бессмертие (как было и в Шумере, где в помещении царской усыпальницы в Уре одновременно умерщвляли всех придворных — предположительно, для того, чтобы они сопровождали своего владыку в загробный мир).

В шумерском мифе о потопе царь Зиусудра («двойник» библейского Ноя) получает награду от богов Ана и Энлиля, но не символическую радугу, а дар «вечной жизни, как у богов». Желание жить безгранично долго являлось частным случаем общего стремления к устранению всяких границ, которое возникло при первой огромной концентрации власти посредством мегамашины. Любая человеческая слабость — и прежде всего, смертность, — оспаривалась и опровергалась.

Но если биологическая неизбежность смерти и разложения смеется над инфантильными фантазиями об абсолютной власти, за осуществление которых взялась человеческая машина, — то не меньше смеется над ними и сама жизнь. Картина «вечной жизни» — без зачатия, роста, плодоношения и распада, — то есть картина существования такого неподвижного, такого же лишенного любви и цели, такого же неизменного, как и существование царской мумии, — это не что иное, как картина смерти, только в ином обличье. Ну чем не возврат к тому состоянию покоя и неподвижности, в каком пребывают устойчивые химические элементы, еще не соединившиеся в достаточно сложные молекулы, чтобы творить новые формы? С точки зрения человеческой жизни, да и всякого органического существования, такое утверждение абсолютной власти было признанием психологической незрелости — полным непониманием естественных процессов рождения и роста, созревания и смерти.

Культ древних богов плодородия никогда не чурался смерти: он не творил монументальных посмешищ в камне, а обещал возрождение и обновление в ритмичном порядке жизни. А то, что обещала царская власть, было велеречивой вечностью смерти. Если бы не возобладали властные боги, если бы царская власть не нашла негативный способ увеличить размах действия человеческой машины и тем самым не возвысила царские притязания и не добилась абсолютного повиновения, — весь дальнейший ход цивилизации мог бы оказаться совсем иным.