Миф машины - [103]

С самого начала человеческая машина представляла два аспекта: один — отрицательный, принудительный, слишком часто разрушительный, и второй — положительный, благоприятствующий жизни, созидательный. Однако вторые факторы не могли как следует срабатывать, если в большей или меньшей мере не присутствовало первых. Хотя зачаточные формы военной машины почти наверняка возникли раньше рабочей машины, именно последней удалось достичь непревзойденного совершенства исполнения — не только по количеству сделанной работы, но и по качеству и сложности ее организованных структур.

Называя эти коллективные единства машинами, мы не просто играем словами. Если машину можно определить (более или менее в соответствии с классическим определением Франца Рело[46] как сочетание сопротивляющихся частей, каждой из которых отводится особая функция, действующее при участии человека для использования энергии и для совершения работы, — то тогда огромную рабочую машину можно с полным основанием называть настоящей машиной: тем более, что ее компоненты, пусть они состоят из человеческих костей, жил и мускулов, сводились к своим чисто механическим элементам и жестко подгонялись для выполнения строго ограниченных задач. Хлыст надсмотрщика служил залогом согласия. Подобные машины были собраны, если не изобретены, царями уже на ранней стадии эпохи пирамид, в конце четвертого тысячелетия.

Именно в силу своей оторванности от каких бы то ни было жестких внешних структур, эти рабочие машины отличались гораздо большей способностью к изменению и приспособлению, чем ограниченные металлические аналоги какой-нибудь современной монтажной линии. В строительстве пирамид мы видим не только первые несомненные свидетельства существования такой машины, но и доказательства ее поразительной эффективности. Куда бы ни распространялась царская власть — «незримая машина», если не в созидательной, то в разрушительной разновидности, следовала за ней. Это верно в отношении не только Египта, но и Месопотамии, Индии, Китая, Юкатана, Перу.

К тому времени, когда мегамашина обрела форму, все предварительные стадии ее подготовки уже были преданы полному забвению: так что нам остается лишь гадать, как именно отбирались ее «винтики», как между ними распределяли места и обучали обязанностям. В некоторой точке этого процесса некий изобретательный ум (или скорее, сразу несколько изобретательных умов), продолжая следовать по начатому пути, должно быть, сумел постичь главную задачу: нужно мобилизовать огромное количество людей и строго согласовать их действия во времени и пространстве для выполнения заранее определенной, ясно сформулированной и четко обдуманной цели.

Трудность заключалась в том, как превратить случайное собрание оторванных от своих семей, общин и привычных занятий людей, у каждого из которых имеется собственная воля или, по крайней мере, память, — в некое механизированное единство, коим можно было бы управлять с помощью приказов. Секрет механического контроля — в едином разуме с хорошо определенной задачей во главе организации, а также в методе передавать нужные сообщения по цепочке чиновников-посредников, пока те не будут доведены до малейшего «винтика». При этом непременными условиями являются и точное воспроизведение приказа, и беспрекословное его выполнение.

По-видимому, впервые сложность этой задачи и познали квазивоенные организации, в которых сравнительно небольшое число охотников, приученных слушаться своего предводителя, должны были присматривать за гораздо более многочисленными, но лишенными всякой организации, крестьянами. Так или иначе, созданный тип механизма никогда не срабатывал, если за словесным приказом не имелось мощного резерва принудительной силы; и сам такой метод действий, и сопутствующая ему структура, скорее всего, почти без изменений перешли во все позднейшие известные нам военные организации. По сути дела, с помощью армии стандартная модель мегамашины и передавалась от культуры к культуре.

Если и требовалось одно-единственное изобретение, чтобы этот огромный механизм срабатывал как для выполнения конструктивных задач, так и для принуждения, то это была письменность. Метод переноса речи в графические записи позволил не просто передавать различные приказы и известия в пределах всей системы, но и фиксировать те случаи, когда письменные приказы не выполнялись. Подотчетность и письменное слово шли рука об руку в истории, так как приходилось контролировать действия огромного количества людей; и не случайно письменные знаки впервые были употреблены не для передачи идей — религиозных или каких-либо иных — а для ведения храмовых отчетов о зерне, скоте, посуде, об изготовленных, собранных и израсходованных товарах. Произошло это весьма рано; так, на додинастической булаве Нармера, хранящейся в Ашмолеанском музее в Оксфорде, имеется запись о захвате 120 000 пленников, 400 000 быков и 1422 000 козлов. Представляется, что арифметический подсчет был даже большим подвигом, чем сам захват добычи.

Действие на расстоянии, при посредничестве писцов и гонцов-скороходов, являлось одним из отличительных признаков новой мегамашины; и если писцы составляли сословие привилегированных профессионалов, это объяснялось тем, что машина не могла обходиться без их постоянных услуг: для ее успешного функционирования требовалось зашифровывать и расшифровывать царские повеления. «Писец заправляет всякой работой, какая ни есть в этой земле», — читаем мы в одном египетском сочинении эпохи Нового царства. По сути, писцы играли роль, пожалуй, в чем-то сходную с ролью политруков в советской Красной армии. Они осуществляли постоянные «отчеты перед политштабом», чрезвычайно важные для функционирования подчиненной единому центру организации.