Мидлштейны - [46]

— Вести сможешь?

— Вполне.

Сев за руль своей машины, не старой и не будущей, просто машины, которая принадлежит ему здесь и сейчас, в этой жизни на планете Земля — черт, он все-таки накурился! — Ричард набрал номер Беверли.

— Это я, — сказал он.

— Я знаю, — ответила она. — Поздновато для звонков.

О Беверли! Звук ее голоса медленно распускался в ухе — роскошный, нежный, как шелк; наверное, такой же была на ощупь и ее кожа.

— Не так уж и поздно. Можно к тебе приехать?

Она рассмеялась.

— Я и не думала, что когда-нибудь снова услышу нечто подобное. В моем-то возрасте.

— Хочу с тобой поговорить.

— Ну, тогда лучше где-нибудь встретиться.

— Где скажешь!

Она задумалась, и Мидлштейн представил, как сладкое дыхание стекает с ее губ розовыми завитками, похожими на лепестки цветов.

— В нашем пабе, — сказала Беверли.

Мимо проносились пригороды — один, другой, третий. Сбавь скорость, Ричард, или тебя остановит коп, сноха узнает, и тогда не видать тебе внуков. Для Мидлштейна городки ничем не отличались друг от друга. Их частью был он сам и его аптеки, точнее, аптека. Две из них пришлось закрыть (нет, это не поражение, просто не победа), но последняя, его детище, — совсем другое дело. Мидлштейн считал ее особенной, единственной в своем роде. Ведь он стал первым еврейским предпринимателем в округе, своей работой он помогал соседям и друзьям, а это далеко не пустяк. Разве не преуспел он? Разве не заслужил восхищения? Разве не достоин любви?

Я твой, Беверли!

На парковке возле паба почти не осталось мест. Как сообщала вывеска, сегодня тут устраивали лучшую вечеринку кельтской музыки в Чикаго и окрестностях. Ричард прошел между рядами машин — под ногами похрустывал гравий, в свете фар поднималась пыль, пиликали скрипки. Одернув пиджак, он взъерошил роскошные седые волосы. Ричард Мидлштейн, еврей, независимый бизнесмен, отец, дед и в целом — как он о себе думал — мужчина хоть куда, вошел в грязный, переполненный бар с единственной целью: завладеть женщиной своей мечты.

Он протиснулся сквозь толпу немолодых и пьяных людей, окруженных морем «Гиннесса», россыпями попкорна и смятыми пакетами из-под чипсов. Посетители не обращали внимания на музыку. Может, как Ричард, искали сегодня любовь? Но где она? Что это такое — любовь? Только ли сплетение двух тел в темноте?

Беверли сидела в углу. Ее волосы были собраны в хвост, совсем немного макияжа, на ресницах — черная тушь. Наверное, собиралась ложиться, когда Мидлштейн позвонил. Вот как она выглядит перед сном. Сам не зная — почему, Ричард поклонился, и Беверли рассмеялась. Он поцеловал ее в щеку, сел рядом и взял за руку.

— Беверли, ждать я больше не могу.

— Ты женатый человек, Ричард.

— Документы подшивают в папку. Я бы сказал, это происходит прямо сейчас, но юристам тоже надо спать. — Ричард немного покривил душой, и все же это была почти правда.

— Я не о том. Просто мы только и делаем, что говорим о твоей жене, часами. О ней, о детях и внуках.

— Беверли! Мы с тобой разговариваем обо всем на свете! Это мне и нравится в наших отношениях. У нас много разных интересов.

— Я это уже проходила. Ты где-то там, далеко от меня.

— Я рядом. Ты даже не представляешь — насколько.

Она покачала головой, и рыжий хвостик заметался туда-сюда. Мидлштейн смотрел на него как завороженный.

— Я хорошо знаю, каким должен быть мой партнер. В тот день я заглянула к тебе в аптеку не просто так: маникюрша сказала, что там работает милый одинокий мужчина.

— Ты знала, кто я такой?

— Мне пятьдесят восемь лет, — сказала Беверли. — Не так уж много времени осталось, чтобы тратить его попусту.

— Я польщен.

— Забудь. Я ошиблась. Ты так запутался, что не видишь выхода.

Он по-прежнему держал ее за руку.

— Ты нравишься мне, Ричард, — сказала Беверли, смягчаясь. — Не думай, будто ты мне безразличен.

Скрипачи объявили перерыв и пустили по залу шляпу. Все начали рыться в карманах.

— Мы стали хорошими друзьями, — сказал Ричард, — и наши отношения легко перенести на следующий уровень. Если ты позволишь мне остаться. — В отчаянном порыве Мидлштейн прижал ее к себе. — Я пытаюсь мыслить нестандартно, Беверли.

Он поцеловал ее в нежные, неодолимо притягательные губы — губы молодой женщины, какими он их себе представлял. Должно быть, в них навсегда впиталась та смягчающая помада, которую он тогда видел у нее в сумочке.

— Беверли, Беверли, Беверли.

Каждый раз, произнося это имя, он целовал ее, и когда Беверли ответила, в его чреслах вспыхнул такой огонь, что Мидлштейн испугался, как бы она этого не заметила.

— Ты не пожалеешь.

Они снова поцеловались, и Ричард услышал ее неровное дыхание — новый звук и в то же время такой знакомый.

— Обещаю, — сказал Ричард со всей искренностью, на какую был способен.

Они целовались, пока кто-то не крикнул: «Да снимите вы номер!»

Мидлштейн и Беверли сели каждый в свою машину и поехали, превышая на добрых пятнадцать миль в час, к Беверли домой, в соседний пригород. На туго набитом диване Мидлштейн и Беверли впились друг другу в губы, затем поднялись на второй этаж, и там, задыхаясь, набросились друг на друга, а потом уснули, обнявшись так крепко, что непонятно было, как они раньше могли спать отдельно. Мидлштейн и Беверли — одинокие люди, победители, проигравшие, вдова и муж, охваченные каким-то чувством, очень похожим на любовь.