Мидии не родят жемчуг - [7]

— Нет, мать! — устало улыбнулся Андерсон, у него кружилась голова, это у меня имидж такой.

— Что — такой?…

— Имидж.

— А это чего?

— Долго объяснять. Но это — ничего плохого, только не всегда комфортно… Когда следующий транспорт?

— Через час. Ничего плохого, говоришь?… — бабушка, недовольно дернув за веревку покорно стоящую козу, еще раз критически осмотрела Андерсона. Дай я тебе вместо пуговиц-то хоть нитками наживлю, а то полосатый… — Она вынула откуда-то из байкового платка иголку с готовой ниткой и ловко сшила в трех местах борта парусинового плаща. Подергала, проверяя на прочность: — Ну вот, красивый. А то — холодно, и в вытрезвитель могут забрать. Ты больно-то не слоняйся, сразу домой.

— Спасибо, мать, — чуть не прослезился Андерсон, клюнув головой, — вот тебе букетик на память… О нашей встрече. — Он поставил пакет на землю, осторожно, стараясь не наклонять голову, чтобы избежать сильного головокружения, запустил туда обе ладони, как фотограф, заряжающий пленку, выхватил на свет добрую половину снопа, протянул бабушке.

— Да что ты, что ты!.. — бабушка, смущаясь, прижала подарок к груди, роняя стебли. — Да зачем мне столько-то, рази только Машке, — она показала глазами на козу, — можно было небольшой букетик, два три цветочка, — она кокетливо хихикнула.

— Не могу, мать: два-три — имидж не позволяет.

— А-а… — понимающе кивая головой, — че ж не понять-то.

Вахтерша камвольно-суконного комбината не рискнула встать поперек дороги здоровенного бомжа, который рвался на второй этаж к какой-то Барби. Она отпрянула, боясь быть зарезанной или испачканной, пропустила хулигана на лестничную площадку и сразу же вызвала милицию.

Варя открыла дверь и увидела страшного грязного человека с охапкой вялых цветов, который несколько секунд молча мученически улыбался, а затем, закатив глаза, могуче рухнул к ее ногам.

Нос Светланы — как таящая сосулька: безостановочная капель. Однако, в отличие от ледяного стручка, он не сходил на влажное «нет», а увеличивался, разбухал вместе с носовым платком. Можно было подумать, что сама Светлана неиссякаемый генератор горючей влаги. Да что там, вся она дремлющий источник, носитель какой-то потенциальной энергии, тайной мощности… Андерсон не мог ясно оформить ассоциацию, которую навевала Светлана, сейчас — красиво страдающая на общежитской койке: ноги под себя, белое ресторанное платье, широко распластанное вокруг, — опрокинутая лилия; лицо — мокрое под белым… Невостребованная, нерасщепленная энергия — вот! За пять лет пристегнулись к «кому-никому» факультетские тихони, повыскакивали замуж подружки-замухрыжки, а ты, янтарный одуванчик с чувственной бомбой внутри, которая могла бы разорвать в клочья любого, наградив последней женщиной в жизни, из-за которой — если теряют — потом до самой смерти не живут и не веселятся — только похмеляются и вспоминают!..

Закатилась твоя египетская планида: что-то там у них не только с женским равноправием, но и с мужской самостоятельностью. «Федя хороший, он не виноват! Его отец сказал: прокляну!.. Фердинанд говорит: надо ждать. Он уговорит отца… Ждать, может быть полгода, может, год… Он пришлет весточку, приедет!..» Может быть, Светик… Но ведь в твоих слезах и я виноват: «Леди Холидей…» Растянулись эти «холидейзы» на пять непоправимых лет — и сам не гам, и другим не дам. А может быть, ты сама не хотела иного?! Нет, ерунда — я просто друг, ты сама всегда так говорила. Друзья не бросают, Светик, поехали с нами. Мы с Барби — на Север, я туда добился направления. Почему Север? Эх, Светка, волосы длинные — память куриная: я ведь Андерсон. А тебе — какая разница, где ждать, на западе или на востоке? Север, Светка, это место, где люди себя ищут. И находят…

5

И вот теперь, через шесть быстрых лет, он стоит, Андерсон, бравый северянин шестьдесят пятой параллели, но здесь — нелепый нордоман, режиссер и жертва трансконтинентальной драмы, по уши в подмосковной грязи, с загустевшей кровью в жилах, с раскрытым пересохшим ртом — влага ушла горячим потом в собачью и овчинную шерсть. Снежный человек: могучий и страшный в лесу, но уязвимый на площадном асфальте. Он смотрит на оплывающую свечу в стеклянном кубе, согревающую солнцелюбивые тюльпаны, и вспоминает южную девочку Барби, которой чего-то не хватило — тепла, жара или еще чего-то, недавнюю жену, розовую рыбку из его аквариума…

…Он долго не давал ей опомнится: лихие поступки, дерзкие реакции на внешнее, необычные подарки, стремительная смена декораций, неистовые проявления любви… — все быстрое, сильное, веселое, все праздник и кураж. Феерический ореол, абсолютно довлеющий, с крепкими границами, без права на отрицательные эмоции, на то, что «за» и «вне»… Подспудно понимал: пока крутится карусель, Барби прижата, притиснута, придавлена к тому, кто служит ей единственной опорой, кто может быть фокусом для зрения в беспорядочном оптическом мелькании, — к нему, Андерсону. Позже понял, что не имеет права расслабляться: чем дальше, тем опаснее, — стоит ослабнуть креплениям, и центробежные силы вытолкнут, разобьют, покалечат… Вспомнил услышанную от Светланы африканскую пословицу (память о навеки канувшем в прошлое чернокожем «принце»): «Не хватай леопарда за хвост, а если схватил, — не отпускай».