Мхитар Спарапет - [14]

Стольник появился с новыми подсвечниками, в комнате теперь было так светло, что слепило глаза. По знаку Бархудара сел только его старший сын Мигран. Паки остался стоять. Охватив руками голову, мелик погрузился в раздумья. Словно вокруг никого и не было. Сыновья дышали бесшумно, не двигались. Ждали, пока спадет отцовский гнев. Неожиданно Бархудар вскочил и потушил с десяток свечей.

— Видите! — не поворачиваясь к сыновьям, воскликнул он. — Вот так я загашу всех моих врагов. Да-да!.. Подумать только, под боком у меня презренная чернь создает новое меликство. А-а? Онемели вы, что ли?.. Говорите же!.. Ведь это ваше наследство хотят отнять, ваше!..

Он посинел от гнева. Задул еще три свечи, затем обратился к поднявшемуся на ноги Миграну:

— Утром соберешь весь аван[17] в крепости, нужно учинить суд над беглым рамиком. Мочалить буду людей, мочалить! Знайте! Сила праведнее бога, крепче его.

Умолк. Сделал несколько шагов по комнате.

Слуги внесли ужин, поставили на стол и вышли.

Ели и запивали вином. Не произносили здравиц, не чокались. Движениями и манерой есть, всем своим видом и даже голосом Мигран походил на отца — низенький, крепко сколоченный и грубый. Отец поглядывал на него краем глаза и радовался в глубине души. Хотя Паки тоже походил на отца, но был нежней и мягкосердечней. Глаза его всегда увлажнялись, когда отец кого-нибудь жестоко наказывал.

«Нет, мое меликство должен унаследовать Мигран, — ел и размышлял Бархудар. — Что же до брата моего, то эта чернильная душа и вовсе не годится для меликства. И откуда он такой взялся? Зачем на свет родился? В монастырь собирается… ха-ха!»

Ужин продолжался недолго. Наевшись, Бархудар облокотился на подушку и стал ковырять в зубах. Его клонило ко сну. Свесил ноги с тахты, подождал, пока младший сын Паки снимет с него обувь.

Сыновья поклонились отцу и, пожелав доброй ночи, удалились. Бархудар лег. Стольник задул свечи и уселся возле постели. Всю ночь он должен просидеть у ног своего господина.

Наступило утро. Морозило. Туман уже рассеялся. Лишь курились нагромождения горных вершин.

Просыпался зажатый в скалах Хндзореск. В одном месте скрипнула дверь. В другом замычала только что отелившаяся корова. Какой-то селянин вышел из вырытого в скале жилища, почесал себе живот и начал забираться по веревке наверх, на сеновал. Закудахтали куры. Собаки, лежавшие на кучах золы, вставали, потягивались и начинали неистово лаять. Словно проверяли, какую же из них унес в эту ночь волк. На кривых, сдавленных скалами улочках показались воины. Они с трудом взбирались по скользким обрывистым тропкам, придерживались за камни, чтобы не свалиться в пропасть.

— Эй вы, слышите! — кричали воины. — Собирайтесь в крепости стар и млад! Приказ мелика! Слышите, люди?

Воины ударяли длинными копьями в двери жалких жилищ, со злобой отбивались от собак, не щадя разбивали им головы.

Из хлевов и домов выгоняли на холодную улицу сонных мужчин и женщин. Ужас овладел людьми. Мороз забирался под лохмотья, жег ноги…

Вскоре на крепостной площади негде было втиснуть иголку. Пришли священники всех семи кварталов, староста. Все толпились на снегу и молчали. Жались друг к другу от холода.

— Опять война? — шепотом испуганно спрашивали люди.

— В ущелье Дизака явился Христос. Читает проповедь, — ехидно сказал одноглазый гусан Етум.

— Ну нет, — возразил кто-то.

— Внемли, коль говорю! — рассердился гусан. — На берегу Агавни ходит двуголовый человек. Мой зять видел своими глазами. Говорит, две головы у него. Одна большая, другая — маленькая. Маленькая смеется, большая плачет. И еще говорит, что пришел конец света…

— Ясно, конец, зима какая, — подтвердили сбоку.

— Сколько рук у двуголового?

— Три.

— Плохо. Четыре — к добру, три — ко злу. Мой дед рассказывал, что во времена шаха Аббаса тоже где-то возле Джуги появился человек о двух головах и трех руках.

— О святой Цицернаванк[18], спаси нас от порчи и гибели!

— Малы наши жертвоприношения, забыли мы праведное имя божье, — прошамкал дряхлый священник с раздвоенной бородой.

Люди застыли в ужасе.

— Говорят, будто человека зарезать надо…

— Двуголового?

— Господи боже мой, конец света.

Пришли Мигран и Паки с телохранителями.

Оба были пьяны. Мигран тут же накричал на блюстителя крепости. Тот устремился к темнице. Люди отхлынули в стороны, оставив посередине свободный проход. Явился одетый в красное палач.

— Вах!.. Вах! — пронеслось над толпой, и люди еще дальше отшатнулись и затаили дыхание.

— Утром, когда я шел из Дзагедзора, видел на дороге раздавленных детей и женщину, — рассказывал одноглазый гусан. — Говорят, двуголовый ходит по ночам и давит встречных семипудовым железным молотом.

— Господи, яви нам свое милосердие! — взмолился сгорбленный крестьянин.

Привели полуголого рамика Агаси, истерзанного и окровавленного. Он дрожал и беспрестанно крестился. Толпа напряглась. Неужто двуголовый? Где же вторая голова?

— Этот человек — отступник! — крикнул Мигран. — Он осмелился бежать из пределов нашего меликства. Шел менять веру, надругаться над крестом Спасителя, хотел присоединиться к безбожным язычникам Пхндзакара. Он изменил вере, дети Христовы, вере!..