Мгновения Амелии - [27]

Я растянулась вдоль стены, прижав руку к нарисованному камню, как вдруг раздается кашель.

В кресле, зажатом меж двух книжных шкафов, сидит Н. Е. Эндсли. Я отскакиваю, когда он поднимается на ноги, а фонари на полках легко колышутся, будто от дуновения ветра.

В детстве отец читал мне на ночь одну и ту же книгу. Она называлась «Лесная девочка». В ней было мало слов, но повсюду были иллюстрации в приятных синих, серых и зеленых оттенках, создающие неясно вырисовывающиеся замки и высокие призрачные деревья, которые парили над головой маленькой принцессы с золотистыми волосами. Я обожала эту книгу, но потом ее потеряли во время одного из переездов, когда отца по работе перевели из Вашингтона в Канзас, а потом в Техас.

Спустя годы, когда мы с подругой бродили по магазину с подержанными книгами (она знала, что я души в них не чаю), я ни с того ни с сего отправилась к разделу с детскими книгами. Старые друзья распрямили страницы и вытянули обложки в мою сторону, и я нежно погладила их корешки. Взгляд остановился на выставленной среди иллюстрированных детских библий книге, покинутой и потертой. Я оживилась, найдя историю, которая убаюкивала меня в детстве. «Лесная девочка» скромно стояла на полке в ожидании своего часа, а яркие картинки окутали тоской по прошлому, любовью и сожалением из-за проведенного врознь времени.

Это наиболее точно описывает мои ощущения, когда я, в одиночестве стоя рядом с Н. Е. Эндсли, оказалась далеко от хорошо продуманных планов, Дженны и здравого смысла.

С моих губ срываются непродуманные и незапланированные слова.

– Дженна любила твои книги, – говорю, поднимая голову, чтобы взглянуть в его глаза. – Она сказала тебе об этом, когда вы говорили?

Он долго таращится на меня, даже начинает казаться, что вот-вот развернется и исчезнет, не сказав ни слова, будто призрачный принц, возвращающийся в свой тихий замок.

Или я дура, или он совершенно не помнит встречу с моей подругой, поэтому и не может ничего сказать.

– Понятия не имею, о чем ты, – отвечает он.

И голос его звучит надменно и величественно, как у всезнайки. Его тональность совершенно не похожа на приятный контральто Валери, которая одним словом смогла бы добиться большего, чем большинство монархов с помощью целых предложений.

Нет, Н. Е. Эндсли использует интонации, чтобы принизить собеседника, но часть меня, высунув высоко из воды голову, отказывается уменьшаться в размерах.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем, – вступаю я. – Моя подруга встретила тебя на фестивале, который ты покинул. Она помогла тебе. – Даже при тусклом освещении я замечаю, как он вздрагивает. – Видишь! – тычу я в него пальцем, практически упирая его в грудь. – Видишь? Ты помнишь.

– Нет, – настаивает он, но в тоне проскальзывает паника, – я понятия не имею, о чем ты говоришь и кто ты такая.

Парень повышает голос, я же его понижаю, не в испуге, а в отчаянии. Все внутри внезапно требует, чтобы Н. Е. Эндсли признал существование Дженны Уильямс. Я ничего не хотела в жизни так сильно.

– Почему ты мне не расскажешь? – тихо спрашиваю дрожащим голосом. Ненавижу себя за то, что теряю самообладание, но мне никак не удастся остановить приближающуюся волну скорби.

Он обеспокоенно делает шаг навстречу. Будто набросившись, он сможет избежать разговора.

– Зачем тебе это знать?

– Потому что она умерла, – поясняю я. На последнем слове у меня вырываются рыдания и по щекам катятся слезы. – Она мертва, и я хочу узнать, о чем вы беседовали, потому что она умерла через неделю после фестиваля. Мы обе любили твои книги, и я… просто хочу знать.

У меня не остается сил, чтобы беспокоиться о своем отчаянном и разбитом состоянии. Нет сил, чтобы сравнить грезы о встрече с Н. Е. Эндсли с реальностью, где я нахожусь в одиночестве, без Дженны, в книжном магазине.

Я не удивлена, когда Эндсли резко покидает комнату. Да, слишком много информации. Оцепенев, я стою посреди ковра-компаса, сзади меня Ормания, а вокруг плавают киты. Я представляю их мелькающие среди волн гладкие туши, их пение, в сумерках взывающее друг к другу, и радующихся жизни игривых китят.

Я очень удивлена, когда Эндсли резко вбегает в комнату, держа в руке коробку с одноразовыми салфетками.

– Держи, – протягивает он мне салфетки, будто боится приблизиться, когда я в таком состоянии. Но даже вытянув руки, у меня не выходит дотянуться до него. Он легонько бросает коробку в мою сторону, но та падает на пол между нами, разбавляя грохотом окружающую тишину.

Я подвигаю ее к себе ногой, наклоняюсь, чтобы достать салфетку, и поднимаю на него взгляд. При таком освещении его глаза похожи на грозу, которую ни один фотограф не может заснять.

– Можешь уходить, – неразборчиво бормочу я, с каждой предательской слезой ощущая, как из меня утекают силы. Хочу злиться, мстить, но я полностью подавлена. – Я знаю, что ты ненавидишь людей. Читала твои интервью.

Возможно, я выгляжу настолько жалко, что даже этот автор-затворник, ненавидящий весь мир, пожалел меня. В выражении лица Эндсли что-то изменилось, или я просто страдаю галлюцинациями. Он ненадолго переводит взор с меня на маяк за моей спиной, сжимает челюсти и щурит глаза, прежде чем снова смиренно посмотреть на меня. Вздохнув, делает два больших шага ко мне и грубо дергает меня за руки.