Мгновенье на ветру - [98]

Она прижалась к нему и, перестав противиться слезам, заплакала в таком безудержном отчаянии, что он был поражен.

— Господи, господи! — молилась она сквозь рыдания, обретя наконец способность говорить. — Спаси нас, огради от несчастья, господи… Помоги мне, Адам, я больше не могу, я не вынесу!

Обезумев от горя, она даже не заметила, что он остановил коня, снял ее на землю и, намотав поводья на руку, с нежностью и страхом прижал ее к себе.

— Что же это? — прошептал он наконец. — Что с нами будет, если мы станем предавать друг друга?

Она поняла, что и он плачет, его худое израненное тело сотрясают беззвучные рыдания.

— Адам, — с мольбой прошептала она. — Адам… Аоб, любимый…

Обнявшись, они просидели на земле до рассвета. А день все не брезжил, потому что небо затянули тучи.

— Мы никогда больше не допустим такого ужаса, — сказала она, пряча голову у него на груди. — Никогда! Мы будем беречь друг друга, иначе нам не выжить. Мы слишком слабы, слишком ничтожны. И если погибнем, ничего от нас не останется — будто нас никогда на свете не было.

— Идем, — сказал он наконец. — Пора в путь.

Ведь они еще не дошли до конца. Впереди горы, и надо их одолеть. И потом опять идти дальше. Капстад приближался, но до него еще было далеко.

Они взобрались на старого одра с провалившейся спиной, которого им дал скряга фермер, и снова поехали. Горы медленно поднимались перед ними все выше, выше. Но они не чувствовали ни радости, ни хотя бы облегчения. Они просто продвигались вперед, ничего не видя и не слыша, немые, опустошенные, оставив позади иллюзии, в печали, которой не найти утоления.

В воздухе сгущалась влага. Они уже чувствовали ее запах. Собирался дождь.

Идет дождь. Впрочем, теперь им не кажется, что произошло чудо. Месяц, даже неделю назад дождь был бы для них спасением, но сейчас карру позади, они поднимаются по горам и им не угрожает смерть от жажды, но все равно дождь — благо. Они радуются ему как дети.

Ни ему, ни ей не приходит в голову, что надо бы найти укрытие. Горы встают гряда за грядой, все круче и выше. Но видно, что здесь проходил не один караван, на земле колеи колес, следы копыт, Элизабет и Адам идут торной дорогой, которая то вьется по горам, то спускается в ущелья. Адам ведет коня на поводу, но они с Элизабет то и дело останавливаются и, подставив лицо дождю, с наслаждением его пьют. По телу текут струи, длинное платье намокло и облепило ее сверху донизу, оно мешает идти, зато какое блаженство ощущать всей кожей прохладное прикосновение мокрой ткани.

Оставив коня пастись, они как дети бегают наперегонки под дождем, ловят друг друга, увертываются, падают, поскользнувшись, на землю, в заросли протеи и вереска, и лежат, задыхаясь от смеха, а дождь льет и льет на них, напитывая тело влагой.

Наконец они устали от игры. Он развязывает свой узел, с трудом распутав жесткие намокшие ремни, и вынимает клубень, который вырыл из земли еще в предгорьях. Поскоблив его ножом, он дает ей горсть мелких стружек и показывает, как размылить их в пену. Она освобождается от липнущего к телу платья и сбрасывает его на землю. Дождь льется на них непрерывным потоком, а они намыливают друг друга, трут, смывают пену, невинно радуются чистоте. Гладкие и скользкие, блестящие, как вышедшие из воды выдры, они ложатся на траву и обнимают друг друга под дождем и чувствуют, что растворились в этой глине и в воде, в этой ничейной земле, что лежит между мертвым плоскогорьем и плодородными долинами Капстада, между будущим и прошлым. Здесь они принадлежат сами себе, над ними не довлеет чужая воля, в этой своей игре, в плавном колыхании тел они чувствуют себя сродни земным стихиям. И когда наконец они замирают в изнеможении с бешено колотящимися сердцами, они так и остаются лежать на земле, тела их переплелись, точно корни, и льющаяся с неба вода смывает следы глины и былинки.

Уткнувшись лицом во впадинку возле ее ключицы, он говорит, смеясь освобожденно:

— Ты пахнешь землей и водой. Господи, как ты красива, как желанна.

— Умереть бы сейчас, — говорит она. — Мне казалось, я умираю, и в то же время так остро чувствовала, что живу.

Долгое время спустя он наконец отодвигается, и ее тело невольно тянется за ним в попытке удержать, от неожиданного ощущения утраты и пустоты она чуть не плачет. Поджав колени, она свертывается клубочком, как ежик, стараясь сохранить тепло, которое он подарил ей, волосы ее разметались по траве, спина в глине.

— Скоро темнеть начнет, — говорит он ей, помогая подняться.

Оба ошеломлены: куда же девался день? Уже сумерки. Придется здесь ночевать. Но негде укрыться, под проливным дождем не разглядеть пещеры, а деревья и кусты сейчас не защитят. Они устраиваются в крошечной нише в склоне горы и прячутся от дождя за крупом коня. Но их все равно заливает, и к тому же заметно похолодало. В сумерках видно, что возле носа коня вьется белое облачко. Всю ночь они стараются согреть друг друга, завернувшись в тяжелую кароссу. Нигде нет сухой щепки, чтобы развести костер, нет крупицы тепла, которая бы их согрела. Теперь они раскаиваются в своем сумасбродстве и удивляются, чему так бурно радовались днем? Мгновенье, которое было так совершенно и прекрасно, мгновенье счастья и высшей полноты бытия, когда она кричала и билась в его объятиях, — это мгновенье отдалилось от них, отодвинулось, утратило достоверность. Восторг казался беспредельным, вечным, — и вот потускнел, исчез.