Мгновенье на ветру - [73]

Нет, мама, ты не права, смотри — мы нашли яйцо, страна добра к нам, здесь можно жить.

— А завтра? — спрашивает он.

— Завтра мы пойдем дальше.

Сидя рядом, они смотрели на всхолмленный простор равнины в лунном свете. Где-то далеко играли шакалы, раздался леденящий душу вой гиены. Какой бы путь ни лежал у них за спиной, этот путь — прошлое, и нечего на него оглядываться. А эту страну, что раскинулась впереди, им предстоит одолеть, она — их будущее, в нем столько счастья, что захватывает дух, и оно совсем близко, рядом. Им нужно лишь сказать: «Все в моей воле», потому что только воля приведет их к будущему, только воля откроет двери в страну счастья.

— Теперь будет легче, — говорит она, приникая к нему.

— Кто знает, что нас ждет впереди.

— Нет, самое трудное мы пережили.

Но дальше оказалось еще труднее. Даже Элизабет вынуждена это признать. Тот день был лишь началом, лишь посвящением, лишь испытанием. Небо по-прежнему без облачка, белое, раскаленное; земля спеклась, а там, где раньше бежали ручьи, глина растрескалась замысловатыми узорами. И все-таки эта страна все время поражает их суровым тайным состраданием. Однажды, когда они уже совсем отчаялись, она подарила им довольно большой водоем в широком русле пересохшей реки среди выжженных холмов, напоминающих костяшки гигантского кулака. Вокруг водоема — заросли мимозы, над желтыми пушистыми кистями жужжат пчелы. Не останавливались ли они с Ларсоном и здесь? Да, да, это то самое место, она почти уверена… как странно, возвращаясь вспять, к началу, убеждаться, что сейчас она идет наперекор ему, наперекор той женщине, какой она была когда-то.

Здесь, под деревьями у воды, они проводят целую неделю, и Элизабет ни единого раза не сетует на задержку. Наоборот, она не сразу соглашается, когда однажды вечером Адам говорит ей:

— Ну что ж, завтра в путь.

Они со свежими силами идут дальше, уверенные, что не пропадут даже в пустыне. И потом, они несут с собой довольно воды — два бурдюка, калебасы, страусиные яйца. Они в последний раз искупались перед дорогой и чувствуют себя крепкими, бодрыми.

Но к концу первого же дня они снова покрылись потом и пылью, а воды нигде нет и в помине, хотя они идут по руслу высохшей реки. Они считают каждый глоток, и все же их запасы убывают катастрофически быстро. Миновала неделя, но ни одного водоема им так больше и не встретилось. Раньше они всегда находили воду на второй-третий день.

Очень скоро после того, как они выпили последнюю каплю, они поняли, что жизнь их снова висит на волоске, хотя ни он, ни она не произнесли это вслух. У них есть немного съедобных корней и водоносных клубней, которые он выкопал, есть горькие мясистые листья на случай, если жажда станет нестерпимой. Но ведь этого так мало, листья и коренья лишь отсрочат неизбежное.

День клонится к вечеру, она крепко спит в песчаной впадине, где они решили отдыхать до темноты, и вдруг он замечает маленькую серо-коричневую птичку-медоуказчика, которая щебечет и порхает в сухих ветвях над головой. Надо разбудить Элизабет. Нет, жалко тревожить, уж очень сладко она спит. И потом, думает он, может быть, он успеет вернуться еще до того, как она проснется. Может быть. Он надеется, ему только и осталось надеяться.

Птичка все еще чирикает в ветвях над головой. Он встает, смотрит минуту-две на Элизабет, спящую на песке, и отправляется за птицей, которая взволнованно перелетает с дерева на дерево. Он взял с собой копье и нож и, конечно же, пустые бурдюки. Медоуказчик уводит его все дальше и дальше от высохшей реки.

Один раз Адам останавливается и глядит назад. Но птица страшно всполошилась, она мечется в тревоге, бьет крылышками, кричит. Никаких признаков улья он не видит, однако вздыхает и идет дальше.

Элизабет осталась далеко. Он по опыту знает, что никогда нельзя сказать заранее, сколько продлится такое путешествие — полчаса или полдня. Но нельзя упустить счастливый случай. Где-то среди этих равнин есть улей, и он должен достать из него мед. Прежде всего для нее.

Спускаются сумерки. Он смотрит в ту сторону, откуда пришел. До нее мили четыре-пять. Интересно, она уже проснулась? Наверное, испугалась, ищет его. А может быть, сказала себе, что он скоро вернется, и терпеливо ждет. Ему не найти улей до темноты, это уже ясно. Где-то неподалеку придется заночевать. Может быть, птица-медоуказчик останется с ним, может быть, улетит, но тут уж ничего не поделаешь, придется рисковать. Если он пойдет сейчас обратно, он успеет вернуться к Элизабет до полной темноты, но птица вряд ли полетит за ним, и тогда, значит, все было напрасно. А завтра у них обязательно должна быть еда, иначе она им вообще не понадобится.

Один, под первыми звездами, устраивает он себе ночлег в овражке, который выдул ветер, и полуложится, прислонясь к его стенке. Где-то над головой, в ветвях терновника, спит птица. Наверное, спит. Он не видит ее, потому что слишком темно. Он просто верит.

Сейчас в этом полном, совершенном одиночестве, с особой остротой ощущая, что она здесь, среди тех же долин, что и он, под тем же темным небом, одна перед огромным миром, он видит, какое страдание и боль его любовь. Он не хотел ее, не звал. Но она пришла, и теперь никуда ему не вырваться.