Мгновенье - целая жизнь - [41]

На одной из таких прогулок ему показалось, что кто-то его окликнул. Он сделал машинально несколько шагов и остановился. В Минусинске у него уже есть знакомые, имен некоторых из них он даже не знает или не может запомнить. На улицах его иногда окликают, приветствуют, пытаются заговорить. Но он чаще всего отделывается кивком или жестом руки.

На сей раз голос показался знакомым. На противоположной стороне улицы увидел ссыльного Райчина. Райчин — социал-демократ. К старожилам местной колонии ссыльных, в основном народнического толка, относился свысока, делая исключение только для него, Кона. Это, однако, не примиряло с Райчиным, а, наоборот, даже раздражало. Потому-то и обернулся он на голосе досадой.

Но тут же увидел, что Райчин не один. Рядом с ним стоял невысокий молодой человек в кепке и длинном демисезонном пальто с бархатным воротником.

— Кон! — позвал Райчин. — На минутку.

Кон перешел ухабистую выветренную улицу.

— Познакомься. — Райчин говорил громко, не обращая внимания на редких прохожих, обходивших их на широком тротуаре и с любопытством вглядывавшихся в их лица. — Товарищ приехал из Шушенского. Да я тебе говорил об этом, как же…

Кон оглядел незнакомого молодого человека, крепко сложенного, с небольшой рыжеватой бородкой, с притягательным взглядом темно-карих глаз, подал ему руку. — Если не ошибаюсь, Ульянов…

— Не ошибаетесь, Феликс Яковлевич, — с чуть заметной картавинкой ответил приезжий. И полуобернулся к Райчину: — Видите, Семен Григорьевич, нас, оказывается, и знакомить не было нужды, Феликс Яковлевич с первых же слов угадал меня.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил Кон. — Из ваших товарищей в Шушенском я кое-кого знаю. Бывал там. Но с вами не довелось познакомиться. Собирался специально приехать, да все как-то не мог осмелиться. Я был о вас наслышан еще в бытность якутской ссылки…

Ульянов усмехнулся, но в этой усмешке не было ничего обидного для собеседника. Наоборот, она как бы расположила к короткости и доверительности.

— Мне всегда была интересна ваша пропагандистская работа в кружках. Это мне особенно близко, потому что я сам занимался в кружках с рабочими на заводах Варшавы. Очень порадовал меня Леонид Борисович Красин в Иркутске рассказами о «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса»…

— Вот видите, — воскликнул Ульянов, — как много нас объединяет.

— Да, — сказал Кон тихо, и Ульянов отметил внезапную перемену в его тоне. — Объединяет многое, но есть и такое, что разъединяет. Мне говорили о вашей нетерпимости к проявлению иной, чем ваша, интерпретации революционной тактики. Я, признаться, из-за того и не мог никак осмелиться приехать к вам в Шушенское раньше, хотя к вашей семье… к вашей фамилии у меня издавна благоговейное отношение…

Темно-карие глаза сверкнули:

— А знаете, почему вы так легко поверили в мою якобы ужасающую нетерпимость?

— Почему? — насторожился Кон.

— Потому что были предрасположены к этому. Вам хотелось в это поверить. Как же! Ортодокс! Ни на каком коне не подъедешь!

— А к вам, Владимир Ильич, и в самом деле ни на каком коне не подъедешь, — улыбнувшись, сказал Кон.

Ульянов вскинул на него какой-то по-особому пристальный взгляд, словно вдруг увидел в нем нечто неожиданное, и бросил коротко, резко:

— Да. Особенно на троянском…

Некоторое время шли молча. Итальянская улица широкая, длинная, просматривалась насквозь, до самой степной окраины. Добротные деревянные и каменные дома, нередко в два этажа, сливались в две прямые линии, над которыми вдали, в сизо-голубом выцветшем небе, роао-вела колокольня Троицкой церкви.

— Насколько я знаю, — сказал Владимир Ильич, когда опи свернули на улицу Гоголя, — в ссылке вы занимались исследованиями…

— Да, я принимал участие в экспедиции Сибирякова. И за это особо благодарен своей судьбе. Там я познакомился со многими интересными людьми. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь в якутской ссылке, если бы не они. Представьте себе одну из самых северных окраин нашего отечества. Два месяца — лето, а все остальное время — зима, какой она бывает только в северной тайге. Умопомрачительные морозы, бесконечные ураганы и половина года — полярная ночь. А с ней ее неизбежная спутница — полярка, болезнь души, неотвратимая тяга к смерти. Вечный вой волков среди воя пурги кого хочешь сведет с ума. Вся надежда на почту. Приходят номера «Восточного обозрения» из Иркутска, а в них мои очерки. Прочитаешь все номера от строчки до строчки — и уже не чувствуешь себя заброшенным в ледяные пустыни. Тебя помнят на большой земле, тебя стараются поддержать. Все, что я ни писал, все печаталось в «Восточном обозрении». А писал я, надо вам сказать, много, беспрерывно, до изнеможения. Тем, однако, и спасся от тоски и отчаяния. А попутно накапливался материал для больших работ…

— Удалось что-нибудь опубликовать? — быстро спросил Ульянов.

— Да, печатался в «Известиях Восточно-Сибирского отделения Географического общества», в журнале «Русская мысль»… Сейчас заканчиваю работу «Физиологические и биологические данные о якутах».

— Ну а здешние народности вас интересуют?

— Как же, лелею мечту о путешествии за Саяны.