Межледниковье - [8]

— Дать бы тебе, засранец, по шее! — сказал, выслушав меня, босой мужик в калошах и в майке. — С твоими (емкое прилагательное) выборами. Только сон перебили, сволочи!

Впрочем, таких несознательных было немного.)

... После официальной части собрания нам был представлен ученик нашей школы Виктор Никитин, уже достигший избирательного возраста — восемнадцати лет. Вик­тор Никитин, ясное дело, собирался отдать голос за Сталина, о чем, смущаясь и ме­кая, прочел свои стихи. Наверное, это была обычная риторика с обязательным набо­ром всех тогдашних символов, но я смотрел на автора с почтительной завистью — подобный жанр был мне недоступен.

Надо сказать, что после тех, продиктованных чертом (см. выше) стихов четверто­го класса, где был колхозный дед Максим, ругающий Макартура, или звучали призы­вы типа: "Эй, избиратель перед урной! С рукой поднятой оглянись! И посмотри, как лавой бурной Несется в гору (!) наша жизнь!.." — после тех стихов я напрочь отошел от политической тематики и памятное мне стихотворение о проводах героя ("Да, товарищ, ты прав — я твоя") к этой тематике не отношу. Как же мне было не завидовать человеку, способному делать то, что самому мне не под силу, да еще и читать это перед всей школой?

(Эх, парень... — качаю я головой, то ли с грустью, то ли с сочувствием глядя из сегодняшнего времени на себя тогдашнего. Вот что я скажу тебе, чтобы потом уж не повторяться. Все-то тебе в твоей жизни привычно и естественно, все правильно, все впору — и время, и дела его. Да только не птица ты в небе, не рыба в море, а зритель ты в кинобараке, название которому — Миф. Вот сидишь ты в своем ряду, в своей ячейке, а на глазах у тебя — спецочки, в обязательном порядке нацепленные тебе при входе, и смотришь ты шикарный цветной фильм жизни, что проецируется на залатанный экран из заспинной кинобудки. И полный — сквозь очки — эффект твоего в этом фильме участия. Как посадили в младенчестве, так и сидишь.)

"Ширь-рока страна мой-я роднай-я..." — рокочет с экрана мощный бас Поля Робсона. Нашу поет! Угнетенный, но не согнувшийся негр! Спасибо, товарищ Робсон, вашу руку! Вы — символ борьбы угнетенного человечества! "От край-я до край-я, по горным вершинам... — старается иностранный бас с жирным оттягом... — прекрас- нуй-ю пьеснью слагает народ..." Да, мы ее слагаем и поем, и лично я, и китайские кули, и вьетнамский солдат, поет весь мир угнетенных, плюя на бичи плантаторов, на автоматы колонизаторов, на безработицу, нишету... на что там еще? На воротил Уолл­стрита, на охранки и тюрьмы. Поют о Сталине и будут петь, потому что он — единственная их надежда в бесправном мире. Эй, не сдавайтесь там у себя, под пятой капитала, мы — с вами! Страна Советов — несокрушимый гранитный бастион, о который расшибаются волны злобы и мракобесия — картина мира, усвоенная с младых ногтей. Да, мы живем в счастливой, свободной стране, нам повезло, но мы думаем о вас, угнетенные! Только уж и вы будьте у себя там посмелее, поактивнее! Сбросьте Франко, свободолюбивые испанцы! Скиньте вы наконец этого урода-карлика в "испанке" с кисточкой (опозорил мой довоенный головной убор!), карлика с человеческой костью в зубах (журнал "Крокодил"). Сбросьте Тито, свободолюбивые югославы, скиньте кровавого коротышку с топором (там же). А вы, французы, долго ли будете терпеть своего де Голля, эту унылую (тоже карикатура), носатую виселицу? Американцы! Мы же были союзниками, встречались на Эльбе (кинофильм), ваши главари всегда пакостили нам, чем могли, но вы-то, простые люди Америки, вспомните боевое брат­ство! Я сам ходил в ваших ботинках до пятого класса, тушенку вашу ел, опомнитесь!

Картина мира, которая с годами все объемней, все понятней. И прошлое в ней прекрасно, и настоящее — единственно возможное, и будущее предвидено. И личная твоя реальность — всегда в центре экрана. Какие там еще "спецочки"! Где они? Неужто не почувствовал бы, кабы они были? Ну что с того, что бедность. коммуналка, вечное напряжение родителей — прокормить, что с того, что улица, шпана, грязь и жестокость... Да уберите вы, киномеханики, эти пятнистые помехи с экрана! Сам уберу: мотнул головой — и нету их, и не отвлекают, и не портят сеанса.

А на экране — великие стройки коммунизма, отбойные молотки стахановцев, налитые золотом колосья бескрайних полей (и комбайны), радостный труд, песни, смех, чистая и гордая любовь ("Кубанские казаки"). Кто на свете лучше нас умеет сме­яться и любить? Да где им! Актриса Ладынина в цветной роли — символ женской вер­ности: "я всю войну тебя жда-лаа..." Было ради чего не щадить жизни в бою! А война — это, конечно, не твое блокадное умирание, не ладожский лед, не штабеля трупов в Жихареве, виденные, как во сне, и не то, что представало тебе в любимом Музее обо­роны Ленинграда, вдруг закрытом, не мины, на которых еще вовсю подрываются в пригородах, не солдатские бесхозные костяки в лесах близ пионерлагерей, война — это не ты и твои близкие, не костыли, не матерящиеся со слезой людские обрубки на деревянных каталках. На спецэкране это совсем другое: возвышенно-красивое. пусть хоть и трагичное.