Межледниковье - [5]

И вдруг, в том же четвертом классе, с полной неожиданностью для себя, я сам начал писать стихи, вернее, те ужасаюшие творения, которые я для себя определял этим гордым словом.

В сожженном мною архиве (см. выше) имелась тетрадка в косую линейку, начатая честным диктантом (отметка: четыре с минусом) и двумя упражнениями, а далее изведенная под самостоятельное творчество. Корявым почерком тех времен я записывал сочиняемое впрогон, по всей ширине страницы, без разбивки на стихотворные строки, так, что о наличии куплетов можно было догадаться лишь по отчеркиваниям после их завершения. Там были какие-то послания к соученикам, смысла которых я не смог понять, перечитывая это годы спустя, там было начало поэмы про колхоз (самое, кстати, складное, ввиду полного незнакомства с предметом описания). "Под первый петушиный крик Работа закипела. Все трудятся. Максим-старик Не отстает от дела..." Этот старик пастух, пригнав стадо на луг пастись, садился в тени с газетой, активно реагируя на мировые события: "...в сердцах Макартура ругнул, А пес в лицо его лизнул..."

Самым чудовищным в этой тетради было некое произведение, типа пьесы в сти­хах, в каковой пьесе участвовали Адам и Ева, архангел Автандил (плод моего невеже­ства), соученик мой Вова Тарасов, а также Бог (прости меня, Господи!). Это кромеш­ное произведение я даже не берусь комментировать.

От многих собратьев по перу, причем самого разного творческого уровня, мне приходилось слышать (особенно в последние годы), что сочиняют они как бы не сами, а как бы записывают диктуемое, причем имеют в виду запредельные небесные сферы. Хорошо, коли небесные, а ну как — подземные? Те самые "врата ада"?

Я думаю, что дело обстоит проще, без эксплуатации запредельных сил. Некоторые философы, например, утверждают, что в плане Логоса, Великого Строителя Вселенной, еще до начала времен, наличествовало все, что свершилось, свершается и чему еще предстоит свершиться на Земле. В том числе и существование на ней поэтов. А поэтам, применительно к их свободе воли, предоставлена возможность: либо трудиться во имя торжества Мировой Гармонии, приобщая к ней нечто, от века сущее, пребывающее доселе в немом небытии, оживляя и озвучивая его, либо, стало быть, трудиться на разрушение этой Гармонии, вгрызаясь в нее челюстями своего творчества. Об этих вторых говорить я не стану, а пример первого варианта — Пушкин. Мне представляется, что и "Евгений Онегин", и "Медный всадник", и ... (нет нужды пе­речислять) всегда незримо существовали в Мироздании, но нужно было родиться Пушкиным, чтобы извлечь их оттуда и утвердить на Земле в той же несомненности, как существуют на ней Гималаи или Черное море.

Применительно же к варианту "диктовки" — готов с горечью признать: все коря­вые вирши из помянутой тетради задиктованы мне, несомненно, чертом, не поленившимся потратить не менее двух месяцев своего времени на четвероклассника.

Наваждение прекратилось, как только кончилась тетрадь, исписанная вместе с внутренней стороной обложки. И тут же я забыл о своем лихорадочном стихотвор­стве и очень удивился бы ему, попадись мне на глаза эта тетрадь, тут же куда-то про­павшая. (Через несколько лет, при переезде нашей семьи с Инженерной, тетрадь на­шлась под диваном, никогда не сдвигавшемся с места.)

Помню, в шестом классе другая уже классная воспитательница (тоже русский язык и литература) изредка устраивала нам вечеринки, призванные укреплять дружбу и содействовать нашему общему развитию. В складчину покупались соевые конфеты "кавказские", какое-нибудь печенье подешевле, но в большом количестве (карточки уже отменили), в школьной столовой бралась посуда, кто-то приносил из дому вазу, кто-то красивое блюдо, кто-то патефон с пластинками, из класса выносились парты, ставились столы, и начиналось веселое чаепитие, обязательно — с художественной частью. У нас был свой виртуоз-гитарист, свой чечеточник — постоянные и обязательные исполнители. Конечно же, и всем прочим не возбранялось являть свои таланты, кто во что горазд: хочешь спой, хочешь спляши, хочешь продекламируй что-то, желательно не из школьной программы.

Так вот, на одном из таких вечеров Таисия — наша тогдашняя классная — объявила:

— А теперь Рудик Молев прочтет нам свои собственные стихи! Просим, Рудик, просим! — и захлопала в ладоши, призывая и нас поощрить юного автора.

Юный автор Рудик Молев поднялся над столом и, больше обычного шепелявя (ре­чевой дефект после блокадной контузии), начал читать свои стихи. Сначала, помню, был забавный стих про кота, который такой умный, что даже сам садится на унитаз, за что его уважают все соседи по квартире. Потом было что-то трогательное про маму, а последнее стихотворение было рассуждением о процессе его, молевского, творчества. Дескать, не пойму, как это все получается. Вот сижу, сижу за столом, и вдруг что-то приходит в голову, и я записываю, а потом прочитаю и думаю: что за ерунда получилась?..

Стихи были приняты собравшимися с большим энтузиазмом, автору долго хлопа­ли, хотя болезненный и неуспевающий Молев (он же Моль) никаким авторитетом в классе не пользовался. Лично я был изумлен услышанным. Надо же — сам сочинил! Сидел, сидел и вдруг сочинил! И как это у него получилось? Как это вообще получается: бац — и сочинил?