Межледниковье - [11]

Из этого поэтического психоза меня вывело спортивное честолюбие. Не проявив никаких талантов ни в шахматах, ни в плавании, ни в командно-спортивных играх, я таки отличился на легкоатлетических соревнованиях, заняв второе место на стомет­ровке и двухсотке, почетное второе место, ибо победителем был Вадим Соболев, многоопытный спринтер, обладатель шиповок.

В общем, это было славное лето, о котором полгода спустя я напоминал прияте­лю в письме, при отсылке наконец-то сделанных лагерных фотографий. Письмо было написано стихами (онегинской строфой), и вообще я становился специалистом по всевозможным дружеским посланиям и стихотворным запискам. Как легко и непри­нужденно это писалось! И как же расстраивали и угнетали меня мысли о том, что — ну а где же у тебя, Тарутин, что-нибудь социально значимое, ну хотя бы что-то серьезное, лирическое хотя бы, ну хоть о природе, в конце концов? Даже до природы ты, брат, не дозрел ... А между тем по радио в "Школьном радиочасе" два вечера подряд читали поэму о Сталине, сочиненную ленинградским школьником, таким же, как я, девятиклассником. Это тебе не "Хроника жизни спортлагеря", не послание к Боре Шабану!

С таким настроением, полный решимости совершить коренной творческий пово­рот, я приступил к созданию поэмы о Юлиусе Фучике. Источник у меня был один — его собственная книга "Репортаж с петлей на шее". Содержание этой книги и было мною переложено стихами. Дело оказалось совсем не сложным, вершил я его не только с большим старанием и ответственностью, но и с истинным жаром. Завершив свой социально значимый труд, я переписал поэму начисто, почти целиком заполнив тол­стенную "общую" тетрадь, и отнес ее Таисии, что вот уже год директорствовала в женской 204-й школе. на улице Халтурина.

Придя к Таисии. я был настолько взволнован, что даже не осознал того факта, что впервые нахожусь в женской школе и целая толпа в передниках, высыпавшая на боль­шую перемену, изумленно разглядывает меня. Таисия тоже была удивлена моим по­явлением, а еще больше тем, что я пишу стихи. Она взяла тетрадь и обещала внима­тельно все прочесть и высказать свое мнение. Зайдешь денька через три.

Через три дня я как на крыльях летел на Халтурина. И тени сомнения у меня не было в том, что "Фучик" вызовет восхищение бывшей нашей классной руководительницы. Если уж народу нравились мои прежние бессодержательные опусы, то уж ей-то, опытной литераторше... Такая тема, такое содержание...

Да, скажет она, порадовал ты меня, Тарутин. И как это ты утаил от меня, что пишешь стихи? Тетрадь эту я пока тебе не отдаю, я должна показать ее одному знакомому писателю, не возражаешь?

И, воображая этот разговор, я даже как бы слышал баритон того самого актера из "Школьного радиочаса", что читал поэму школьника о Сталине, только читает он теперь моего "Фучика".

— Да, — сказала Таисия в яви, — не ожидала я от тебя, Олег, ничего подобного. Что ж ты раньше не говорил про это свое увлечение? Рада, что ты пишешь стихи. Пиши и дальше. Это лучше, чем балбесничать, как другие, как и мой собственный оболтус. например. А что касается поэмы, Олег, то она еще очень сырая. И очень длинная, — добавила она, возвращая мне тетрадь. — Ну, будь здоров, передавай привет вашей школе!

Поэма была не сырой и не длинной, она была мертвой от первой до последней строки. Это был стихотворный муляж, и говорить в отношении его о сырости — зна­чило приписывать ему хоть какой-то намек на жизнь. Законченный, раскрашенный под стихи муляж. Вряд ли Таисия не поняла этого, скорее всего, не захотела расстра­ивать меня окончательно.

Боже мой! А ведь при каких-то иных обстоятельствах эта картонная мертвечина могла и в самом деле прозвучать и по радио, как прозвучала поэма несчастного школь­ника, моего сверстника. И каково было бы мне сознавать это потом, когда я малость поумнел? Слава Богу! — говорю я опять и опять.

А тогда я шел домой, вдребезги расстроенный, порешив никогда не иметь дела ни с Таисией, ни с кем был то ни было из учительской среды. А радиочтение? Да и хрен бы с ним!

Ко всем пакостям этого дня добавилась еще одна: я, оказывается, забыл ключ от второй, внутренней двери. Между дверями был узкий тамбурок, в котором стояли ведро и швабра. Невыспавшийся, голодный, расстроенный донельзя, я решил дожидаться кого-нибудь из домашних в этом тамбуре. Я запер изнутри наружную дверь, сел на пол, обхватив колени руками, закрыл глаза, стараясь заснуть, чтобы скоротать вре­мя. Заснуть все не удавалось, а перед закрытыми глазами поплыли четкие и ясные, словно видимые в упор, картины, сменяющие друг друга — сначала медленно и плав­но, а потом все быстрее, быстрее, вовсе стремительно. Но все равно в доли мгнове­ний я узнавал эти невероятные, странные сочетания фигур, контуров, цветовых узо­ров и успевал определить их для себя и назвать увиденное. Причем сознание того, что я успеваю это сделать, доставляло огромное удовлетворение, словно кто-то устроил мне экзамен, а я его выдержал. Не помню, сколько это продолжалось, а свое состояние я приписал последствиям сотрясения мозга, полученного мною еще в семилетнем возрасте, в эвакуации.