Междуцарствие (рассказы) - [25]

Покой же лежит, как имеющие его имя в своем мозгу, но мозг слишком похож на агрегат: жилы, сизые твердые плетки проволоки и ее обмоток, стальные полушария черепа его мнут, как снежок: он сжимается, плачет, испаряясь, и теряет, делаясь воздухом, твердые буквы.

Отодвигая, сдвигая рукой то, что справа от руки, руке примстится, что это марля, телу покажется, что у него чуть порезана рука, марля обнаружит ползущее по ней расплывчатое красное пятно, а зеркало - увидит всех наоборот.

Слева от тела лежит все та же страна, справа от него то, чему не бывать: оно/он/она полощутся, полоскаются вдоль себя бытовым возвратным глаголом - встреченным/встретившимся себе же, идущему домой - запинаясь, спотыкаясь, себя успокаивая , произнося себя - возвращаясь.

В стеклах (кроме отражений) виден блеск их силициума, собранного на плоскости: вставшего плашмя друг с другом впритирку, с самим собой плечом к плечу в более, чем трамвайной давке и прозрачных вместе как окна трамвая, о котором речь позже/после.

Просачиваясь сквозь матовое стекло, движения теряют пол, резкость, желание: стекаясь в баночку для анализа - матовую, запотевшую. Бесстрастие обметывает затылок инеем, стучит оловом литерного края телеграфа, стоит вышками вдоль границ, закорачивая разговор о себе вспышками/шорохом/лязгом света сдвинутых, коснувшихся проводов.

Блеск этого лязга - цель зависти свинца пули, мнящего себя серебром, окисляясь, летя в тебя сквозь воздух/внутри воздуха: во сне они пробьют тело/пробьют голову, а наяву не долетают, падают у ног, бухнутся в ноги, будто пришли с дарами (у них вытянуты в острие губки, вымазанные киноварью/кошенилью - сухими раздавленными/размолотыми/перетертыми червячками) и скажут, за что именно хотели убить.

С этого вечного непопадания, положив себя детенышем бога, предположишь остальное не более, чем разукрашенной ярмаркой/балаганом вдоль увозящего тебя трамвая. Дождь тарахтит по его крыше, сбивает вниз ветки, лепнину, кладет поперек улиц тополя - и те лежат. Война, когда живешь не как хочешь и кусаешь губы, дожидаясь, когда уберут помеху.

Стреляя строго вверх, по закону тяготения в безветрии выстрел упадет/ вернется в самого себя/тебя со сдвигом, на который успеет повернуться Земля. Безвинно задетые ангелы - сиреневого цвета, в заношенном исподнем осыпаются, теряя перья, а наутро рассветет, и солнце вылезает голым резиновым шаром.

Лежащему ничком, плотью среди привычной клиники, серебро мелькнет телу протяженной испариной, липким плевком, иглой, железными рельсами, рельсиками щуплого трамвая: проехавшего/простучавшего мимо - они по-прежнему ходят, так и сворачивая за поворот.

Вдоль лиловой длины окислившегося свинца, губами пыхтящим детскими паровозиком, щелкающим суставами, будто алфавитом: вдоль сырого сиреневого цвета желая смещаться хоть ползком, слизывая сиреневые пятипалечники, вплавленные в асфальт тяжестью и этой ладошкой оттуда машущие что все, мол, хорошо и смешно. Врастопырку зовущие туда, к себе.

Трамвай опаздывает прийти вовремя. На остановке двое их проводов светятся неоном чуть ниже темноты. Он придет никогда или когда проводов там уже не будет - над черными пробоинами в выцветшем прямоугольнике нарисованного дырками номера трамвая, которого так и не будет.

Источник звука - всегда круги в поперечнике, он похож на гнездо пропитавшихся темнотой ос и выперхивает звуки квадратом картона, который положили/кинули/настелили поверх дыры и ходят, выдавливают низкие слова, мямлят простые вещи, где часты редкие гласные у, ю, ы, э: нога проваливается в отсыревшую перепонку сапогом, человек падает и ощупывает языком мелкие зерна асфальта: уюэы!

Сойдя с рельс, матовое стекло грохнется/убьется об асфальт как обычное/прозрачное стекло, потому что стекла еще и формула, куда вошли силициум, кислород в форме буквы О и кремний, забывший, что он силициум, то есть - просто гора песка, оползающая вниз слоями, словно перелистывая страницы, высушивая прослюнявленный палец, из которого тихо лезет вперед ноготь.

Думая о себе, гора песка делается/становится сугробом, и животное муравьиный лев - оно вырывает в песке коническую ямку, внизу которой сидит, высунувшись по пояс клешнями/челюстями, и ждет муравьев, стекающих/ стекающихся туда из воздуха, как раскрошенные сухарики; это животное - ждет, недоумевая переменам, пропитания.

К марту любой сугроб выдумывает/рожает в себе серебряную тварь,которая, высовываясь по пояс , жрет снег, сплющивая плоскими губами его из матового в прозрачный. Сугроб оседает, и из-под твари сочится влага, три-пять струек, каждая из которых уходит/сползает под уклон, и угол между ними странен, потому что точка и тяжесть одни и те же, а сырых дорожек - три-пять-девять, и дворник с лопатой плачет, потому что не знает, что ему делать этой лопатой.

Через неделю, месяц после испарения снега, лежа на асфальте, кажется, что он сиреневый, а у руки пять того же цвета пальцев, и это считается счастьем, что - совершенная правда, потому что, знаясь с богом, делаешься одинок.

Все, что поверх/на белой, беленой известкой стене, кажется красивым, но, обернувшись, там ничего, кроме солнца: раз до этого были цветные тени на белом, а цвета нет без света - но лишь мучнистые волокна рассеченного/расчерченного марлей, не сумевшие исчезнуть сгустки: воздух просачивается меж/между комков, ниток, цепких пальцев, мятых бумаг, не заметив их не стряхнув, разве чуть дернувшись сквозняком и тогда марля прогнется вслед его уходу.