Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - [177]

Таким образом, каждый из «трех базисных фактов», наложивших, по мнению Винклера, свой отпечаток на немецкую историю, имеет специфическое отношение к России и к «Востоку». Его повествование начинается со следующей фразы: «В начале был рейх». Все, что отделяло германскую историю от западноевропейской, ведет свое происхождение от этого самовольного translatio imperii[209] из римской во франкский или германский рейх^{1208}. Но, надо добавить, многое из того, что связывало германскую историю с российской, также находило в этом долговременную основу. Уже Киевская Русь X в. может рассматриваться как Восточно-Римская империя русской нации и сознательная параллель к Западно-Римской империи германской нации^{1209}. И как только Московское царство после татарского нашествия снова восстановило в XV–XVI вв. Русскую империю, оно возобновило свое притязание быть «Третьим Римом».

Второй основной факт германской истории — лютеровская Реформация XVI в. — вылилась в новое отделение от Запада, причем сразу в двух отношениях: из-за отрыва протестантской Германии от «Рима», а также из-за противоположности западному, принятому в национальных государствах, кальвинизму. Лютеранство с его элементами цезарепапизма владетельных князей предстает чуть ли не «ветвью восточно-христианского вероучения, выросшего как протест против западной религиозной реформы», так что Германия в результате Реформации в целом сделалась «восточнее», что и констатирует Винклер (опираясь на работы Франца Боркенау)^{1210}.

Однако нельзя сказать, что то была эволюция исключительно в области истории религий и истории духа, это явление затронуло также констелляцию держав. В тех же самых католических памфлетах, в которых осуждалась «ересь» реформатов и лютеран, Россия — как «Скифия или Сарматия» — была изгнана из «Европы», понимавшейся как католически-западная, обратно в Азию^{1211}. Если Польско-Литовская империя брала на себя роль antemurale christianitates[210] против москалей и турок, протестантская Германия на исходе религиозных и гражданских войн XVI–XVII столетий возобновила возникшие в ходе восточной колонизации благодаря Ганзе и балтийским рыцарским орденам связи с Россией. Вместо товаров распавшаяся на три сотни малых государств Германия экспортировала людей и профессиональные знания любого рода, пока в XIX столетии эмиграция в Америку, на «дикий Запад», не превзошла поток переселенцев в Россию.

Российская империя, модернизированная Петром Великим (который сам имел черты скрытого протестанта) «прусскими» методами, создала себе в Санкт-Петербурге столицу с немецким названием почти на экстерриториальной точке своей северо-западной окраины. Проект «окна в Европу» питался прежде всего идеей аннексировать материально и посредством династических связей части «германского комплекса» в центре Европы — с помощью систематической политики браков, личных связей и внешней политики — через распадавшуюся Польскую империю и разгромленную Шведскую империю.

И наоборот, неслучайно, что петровский проект с энтузиазмом встретили именно немецкие деятели Просвещения, увидевшие в нем потенциальный идеальный образ «просвещенной монархии», действующей в крупных масштабах, какой в Германии не было и не могло возникнуть в обозримом будущем^{1212}. Набросанный Лейбницем план создания Петербургской академии наук, которой предстояло стать ядром великой реформы империи, уже носил в себе черты централизованной планирующей и проектирующей администрации, во главе которой ее автор охотно встал бы и сам^{1213}. В «Преображенной России» Фридриха Кристиана Вебера (1721) петровская империя была одновременно предопределенным судьбой оплотом наук, которые — как выразился Петр, сославшись на Лейбница, — пришли «на своем пути из Греции, Италии и Германии к нам», т. е. в Россию. Этот образ translatio artii et sapientiae[211] передает как русское упование на будущее, так и германскую культурную миссию^{1214}.

Действительно, российские немцы, остзейские (балтийские) немцы, а также колонисты на юге России стали привилегированным меньшинством империи, которое не только доминировало в центральных сферах царской администрации, в финансовой системе, в офицерском корпусе и полиции, но и заняло определенное место в российской буржуазии. Нельзя забывать и немецкий отпечаток, лежавший на придворном обществе и царском доме. На взгляд большой части российского общества это выглядело по меньшей мере так, будто немцы стали чем-то вроде «второй государственной нации» империи, если даже не первой^{1215}. Этим периодически возвращавшимся кошмаром иностранного засилья в своей стране была отмечена длинная цепь российских бунтарских движений, от крестьянских войн XVII–XVIII столетий вплоть до свержения династии Романовых в 1917 г., до восстаний против большевистского режима, которые закончились лишь в 1921 году.

Это приводит к третьему упомянутому Винклером основному факту германской истории: к противостоянию Австрии и Пруссии, которые своим гегемониальным положением внутри Германии были обязаны их колониальному или имперскому расширению в направлении внегерманских, преимущественно славянских территорий на востоке Европы. Если Австрия истощила себя в роли «римского» императора, в своем контрреформационном рвении, в своих перенапряженных династических интересах и в своей внутренней разнородности, то взлет военного и административного государства Пруссии до «самой малой великой державы Европы» был немыслим без связи с Россией. В результате участия в последовательных разделах Польши эта связь приобрела почти что экзистенциальный характер. И как бы отрицательно Фридрих II ни высказывался о России (однако едва ли более мизантропично, чем о немцах), он решительно формулировал свою доктрину, продиктованную травмой Семилетней войны и «чуда ее спасительного исхода»: согласно этой доктрине, Россия является «самым естественным союзником Пруссии»