Между панк-роком и смертью - [82]

Я переехала обратно в дом. Его заставляли есть мясо, поэтому я баловала его ужинами: готовила в мультиварке и пекла много печенья. Мы с ним вместе растолстели. Это было самое счастливое время.

Потом кто-то, должно быть, сказал: «Она переспала со своим бывшим». Он спросил меня об этом, а я ему солгала. Потому что нам наконец-то было хорошо, мы снова были семьей, как раньше. Если бы я сказала: «Да я просто сделала ему минет», – это бы не помогло. Поэтому я солгала. И он меня так и не простил.

Заметьте, он изменил мне, наверное, с сотней женщин. Некоторые из них – мои гребаные подружки, которые стояли рядом со мной и улыбались мне в лицо, черт возьми. Я люблю его, но ничего не могу с этим поделать.

Один из худших моментов, который я пережил в больнице, – за исключением разговора об ампутации ноги – когда я открыл ноутбук и увидел Шэнну на целой куче сайтов со светскими сплетнями (я пытался сопротивляться желанию их читать, но не смог), где она была с каким-то актером. Я по-прежнему думаю, что так она отплатила мне за те письма. У меня была аритмия, врачи лишили Шэнну возможности звонить мне или навещать меня. Оправданно это или нет, но в любой другой период своей жизни я, вероятно, простил бы ее за что угодно, а после столь драматичного события, как авиакатастрофа, мне пришлось систематически избавляться от всего беспорядка в своей жизни. И начал я с нее.

Постепенно мне становилось лучше. Каждое утро меня сажали в большой металлический таз и терли ожоги металлической щеткой. Я был в агонии, но это означало, что есть прогресс. Мне пришлось заново учиться ходить, и сначала я пользовался ходунками. Через пару дней мне удалось дойти до душа, и я впервые помылся без металлического таза и металлической щетки. Это было похоже на оргазм. Я стоял в душе один, меня не держало пятеро человек, не было никакой щетки, и я ощущал, как по спине бежит вода. Это был огромный прогресс, потому что очень долго у меня в члене был катетер, а сходить по-большому мне помогали медсестры. От этого я чувствовал себя двухлетним ребенком.

Алабаме и Лэндону долго не разрешали меня навещать, и это было очень тяжело. Мое тело было словно одна большая открытая рана, и ко мне не пускали почти никого из посетителей, потому что я мог подхватить инфекцию. Когда детям наконец разрешили прийти, Бама приподняла мой больничный халат, потому что ей было любопытно, что у меня под ним, и дети увидели катетер. Они испугались, что у меня из пениса выходит какая-то большая трубка, и выбежали из палаты.

В середине декабря, когда меня наконец выписали спустя одиннадцать недель после авиакатастрофы, я понял, что правая нога уже не будет такой же, как прежде, зато по крайней мере мне удалось ее сохранить.

Когда я наконец вернулся домой, мне назначили другой набор лекарств, и на меня обрушилась реальность. Я пропустил похороны Криса. Я пропустил похороны Че. Адам выписался из больницы три месяца назад: когда я приехал домой, то узнал, что он только что летал на самолете. Я поверить не мог, что он сел в самолет.

Я еще не совсем поправился – все мои ноги были в открытых ранах. Каждый день я звонил Курту Ричардсу, ассистенту доктора Гроссмана. Им приходилось постоянно проверять мои рецепты на лекарства: иногда мне выписывали их неправильно, и я принимал в три раза больше антикоагулянтов, чем нужно, и это вызывало серьезное внутреннее кровотечение.

Ноги не заживали, а спал я по часу в день. Меня мучили кошмары и воспоминания. Мне не хотелось выходить из дома, не хотелось садиться в машину. Каждый день мы прорабатывали мою травму с психотерапевтом Джонатаном Саймоном, который приходил ко мне. Я всё время звонил Курту и спрашивал, когда можно будет перестать пить лекарства, потому что от них я чувствую себя сумасшедшим. Он отвечал: «Не знаю. Возможно, тебе придется принимать их всю оставшуюся жизнь. Так у многих пациентов».

Я словно смотрел в лицо смерти. Мне снились сны о смерти и авиакатастрофе. Когда я не спал, то постоянно готовился к худшему и ждал, что что-то произойдет. Я признался Скинхеду Робу, что хочу покончить с собой. Я знал, что мне нужно как-то адаптироваться, – я был очень близок к тому, чтобы лечь в психиатрическую больницу.

Примерно через месяц у меня зажили ноги, и я стал потихоньку ходить на прогулки. Мало-помалу мне становилось лучше, хотя осталась отрыжка со вкусом топлива.

Когда я встретился со Скинхедом Робом, он спросил: «Как дела, чувак? Всё еще принимаешь кучу лекарств?» Я ответил, что у меня их всего три или четыре вида, а он сказал: «Бро, не хочу тебя пугать, но ты уже не тот, что прежде».

Он был прав: я знал, что Скинхед Роб не станет меня обманывать.

Потом я как-то услышал, как дядя разговаривает с папой. Дядя сказал: «Ты заметил, что Трэвис какой-то медленный?» Я стал прислушиваться к тому, что обо мне говорят, и решил, что всё это мне нужно преодолеть. Я ни с кем не спорил – просто перестал принимать все препараты, на которых, как мне сказали, я буду сидеть всю жизнь. Мне нужно было доказать, что все не правы.

Как-то раз я пошел к Курту, и он спросил: «Ладно, что ты сейчас принимаешь?» – «Ничего».