Между ночью и днем - [50]

Но я не роптал: милое, наивное, взбалмошное существо, желанная женщина приткнулась под бочок, сопела в две дырочки, беззаботно уповая на то, что именно рядом со мной она в безопасности, а это само по себе дорогого стоит. Возможно, это стоит всего остального, что с таким обманным радушием в юности предлагает жизнь.

— Эй, — позвал я, — ты слышишь?

— Да, — пролепетала сквозь сон.

Через минуту молчания:

— Ну чего, Саш?

— Ничего, спи. Это я просто так.

Она поняла и поцеловала меня в плечо. Нам хорошо было спать вдвоем.

Но за завтраком — яичница с ветчиной, сыр, оладьи с клубничным вареньем — она разбушевалась:

— Не останусь, не останусь, не останусь! Поеду с вами, поеду с вами, поеду с вами!

— Заткнись, — сказал я. — Ты не на дискотеке.

Гречанинов был с ней необычайно мягок:

— Катенька, я вам обещаю… Потерпите еще денек.

Уже слезы в три ручья катились по ее лицу.

— Один денек? И что будет потом? Нас всех наконец-то убьют?

— Катенька, уверяю вас, ничего плохого не случится.

Успокоилась так же быстро, как и распсиховалась.

— Простите! Я полная дура.

— Подумаешь, новость! — буркнул я.

Она осталась, а мы поехали на склад. Там все было тихо: амбарный ржавый замок на металлической двери в неприкосновенности. Насупленный Четвертачок на железной койке. Даже не поднялся, когда вошли: под голову вместо подушки приспособил свернутый пиджак. Один глаз, который под блямбой, тускло, неопределенно розовеет, второй уставлен в нас, как пистолетное дуло. Взгляд осмысленный.

— Пожрать хоть принесли?

Гречанинов культурно поздоровался, похлопал по сумке:

— Тут все есть, Миша. Водочка и покушать. Но сперва позвоним.

Достал из этой же сумки сотовый телефон и положил на койку. Я угостил Четвертачка сигаретой. Он жадно затянулся.

— Обо мне не беспокойся, архитектор. Я неприхотливый. Ты об себе подумай.

— В каком смысле?

Четвертачок улыбнулся одним мокрым глазом, это было жутковато. За ночь в цементном склепе в нем явно произошли какие-то перемены. Он стал спокойнее, мягче.

— Чудное дело, — заметил доверительно. — Я ведь когда в больницу приходил, понял: пора давить. Гнильцой от тебя шибает. Такие, как ты, по-хорошему не понимают, книжками ум забили. Книжек ты много в детстве прочитал, архитектор. Таких, как ты, лучше всего в параше топить. А я чего-то понадеялся, теперь расплачиваюсь. Но ничего, сочтемся, да, архитектор?

— Это все лирика, — прервал Гречанинов, — Ты, Миша, придумал, как с невестой разговаривать?

Четвертачок сказал:

— У меня условие.

— Какое?

— Как и вчера. Карты на стол. Говори, кто такой, на кого работаешь. В темную играть не буду. Если чекист, скажи — я чекист. Если люберецкий, скажи — я люберецкий. Назови хозяина. Иначе — глухо.

Гречанинов, как я уже писал, обладал необыкновенной силой убеждения, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Он не стал обсуждать с Мишей, у кого какой хозяин. Грустно улыбнулся, похлопал его по коленке.

— Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку-две ты тут околеешь, — повернулся ко мне:— Пойдем, Саша. Не будем мешать.

Четвертачок спросил:

— Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?

Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:

— На голодный желудок много не кури.

Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне хрудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости. В отличие от крысы, которая погибла, Четвертачок справился со своими чувствами.

— Эй, — окликнул Гречанинова. — Вернись, старик, еще потолкуем.

Гречанинов вернулся, спросил:

— Ты что, действительно так Могола боишься? С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка-то у него тоже одна.

Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.

— Сколько же вас еще таких, — заметил с грустью, — которых вовремя не удавили.

— Вопрос интересный, — согласился Гречанинов. — Мы его обсудим в другой раз.

Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой-то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:

— Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?

— Лер, надо поговорить.

— За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?

— Это серьезно, Лера!

— Чего тебе надобно, старче?

Мне понравился ее голос — тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто-то женщин различает по осанке, я — по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.

— Не телефонный разговор, — сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из-под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок — ночь на железных пружинах. Для «нового русского», привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.