Между ночью и днем - [49]

— Какой ты ленивый, дядя Миша! Раньше лучше трахался.

С докладом к хозяину вошел, сгибаясь от боли в три погибели, и озорница прибежала вместе с ним.

Могол спросил:

— Ты чего, Четвертной? Заболел, что ли? На крючка похож.

На что ведьма, хохоча, прощебетала:

— Папочка, у него радикулит. Прогони его на пенсию.

Могол, который во всем соглашался с дочерью, ответил:

— Можно и на пенсию. Только без пособия. Ха-ха-ха!

Четвертачок решил, что спекся, но опять пронесло, и когда через полчаса уезжал, ведьма проводила до машины. На прощание проворковала:

— Ты мой раб, дядя Миша. Вечный раб. Твоя поганая душонка у меня вот здесь, — сунула ему под нос кулачок, — Дуну — и нет тебя. Помни про это!

— Что я тебе сделал, Лерочка?

— Потому что очень воняешь, — объяснила Лерочка.

С тех пор он ее больше не видел. Искренний и грустный рассказ Четвертачок закончил философски:

— Много женщин знал, но это — особенная. Кто ее разгадает, смысл жизни поймет. А ты, старик, говоришь, вызови на свидание. Я не могу, попробуй сам… Архитектор, сходи за бутылкой, душа горит.

Гречанинова, как и меня, эта история заинтриговала.

Вряд ли Четвертачок ее сочинил, зачем ему? Не в таком он положении, чтобы плести сказки.

— Выходит, ты ее опасаешься? — спросил Григорий Донатович.

— Не то слово, — признал Четвертачок. — Эта курва опасней своего папаши, потому что чокнутая.

— Моголом ты тоже, выходит, недоволен?

— Этою я не говорил. Хозяин всегда в своем праве.

Гречанинов задумался, а мы с Четвертачком выкурили еще по сигаретке. Мука недужного любовного воспоминания почти совсем его очеловечила, и он по-дружески мне попенял:

— Напрасно, Саня, ты все это затеял. Могли с тобой без шухера договориться.

— Получается, не сумели.

— Если из-за девки своей обижаешься, прости великодушно. Я тебе завтра десяток таких же предоставлю. Ничем не хуже.

— Про это не надо, — попросил я.

Наконец, Гречанинов подбил бабки. Участливо спросил:

— Тебе сколько лет, Миша?

— Сорок.

— Видишь, уже взрослый. Пора браться за ум. Человеком ты, конечно, уже не станешь, но даже одно доброе дело зачтется на суде… Значит, так. Ночь тебе на размышление. Не теряй ее даром. Завтра вызовешь Валерию. Судя по тому, что ты о ней наплел, она девица азартная. И неравнодушна к тебе. С правильным подходом обязательно клюнет.

Четвертачок смотрел на моего наставника с тупым изумлением, потом расхохотался:

— Ну даешь, старик! Могола надумал зацепить! Опомнись, деревня. Думаешь, Четвертачка в подвал заманил и с Моголом так же получится? Как тебе это в башку взбрело? Да для Могола ты козявка, он даже не залетит, как раздавит. На кого хвост задираешь?

Заметно было, что он сочувствует Гречанинову и до глубины души поражен его дуростью. От этой его внезапной искренности и оттого, что он как-то вдруг просветлел лицом, мне стало неуютно.

В машине, когда возвращались домой, я вроде задремал и успел увидеть короткий сон из прошлых времен. Куда-то я тоже ехал и чувствовал себя приморенным, но дорогу и окрестности различал удивительно ясно: серебристые ели, блестящий лак шоссе, прелестное лунное озеро вдалеке… Когда поделился минутным видением с Гречаниновым, он сразу понял, о чем речь. Истомленное, исковерканное абсурдом реальности сознание, объяснил он, лишь в сновидениях обретает лекарство от безумия. Иными словами, сон и явь в наши окаянные дни поменялись местами, и для батюшки Фрейда, будь он жив, этот психологический феномен дал бы богатейший материал для исследований. Впрочем, сам Фрейд сегодня, скорее всего, оказался бы безработным.

— Зачем же так печально, — возразил я, — Многие талантливые ученые спокойно уезжают в Америку и там живут припеваючи.

— Почему же сам не уехал? — поинтересовался Гречанинов.

— Причина одна — ранний маразм.

В начале одиннадцатого мы поднялись на этаж, и Катя, не дожидаясь звонка, открыла дверь.

ГЛАВА 4

Гречанинов пожурил ее за это:

— Как можно, Катенька! Вдруг это не мы? Такая неосторожность.

Катя недавно плакала, но в общем выглядела прилично: умытая, причесанная, подкрашенная и в вельветовых брючках в обтяжку.

— А можно целый день даже не позвонить, и я, как дура, взаперти с ума схожу?!

— Цыц! — сказал я. — Иди на кухню, приготовь поесть. Мужики голодные.

— Мне наплевать! — буркнула красавица и с гордо поднятой головой удалилась.

— Действительно, — смущенно заметил Гречанинов, — все-таки черствые мы с тобой люди.

…На рассвете, проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Катя посапывала рядом. Мы были укрыты одним тонким одеяльцем. Четвертачок сидел в бетонированной клетке. Я загрустил, вспомнив о нем. Ну почему, зачем, по какому праву он ворвался в мою жизнь, и как раз в тот момент, когда я встретил Катю? Зловещее, удручающее совпадение. В сущности, отрицающее возможность хотя бы временного покоя, к которому так стремилась душа. Во времена оны я мечтал быть знаменитым и богатым, но быстро осознал тщетность, суетность подобных устремлений, хотя и сегодня не вижу в них ничего зазорного. Постепенно желания сузились до самого простого — работать, любить кого-нибудь, создать семью, построить дом, — но и эти маленькие насущные радости бытия оказались утопией. Почему? Как восклицали миллионы раз до меня: за что нам такая доля?