Между Ницше и Буддой - [20]

Напротив, их активная работа тормозит эмоциональные и инстинктивные реакции, идущие из лимбической системы. Необходимо отдавать себе отчет, что задача всей сферы желания – мотивация, резкий запуск инстинктов и простейших поведенческих моделей. Это, если угодно, двигатель с примитивным автопилотом, возраст которого – сотни миллионов лет. Нельзя сказать, что он совсем слеп, однако видит мир в неприлично низком разрешении и со множеством дефектов – искажений восприятия.

Катаясь на этом доисторическом автопилоте, не корректируя силу и направленность наших влечений, мы попадаем в ситуацию Пахома из рассказа Толстого. Мы не только на каждом шагу допускаем грубые просчеты по траектории, но и сами наши цели оказываются выбраны ложно. По большому счету, они даже не формулируются, а поднимаются откуда-то из глубин бессознательного, после чего с покорностью принимаются как руководство к действию. Мы постоянно стремимся к тому, что нам не нужно, к тому, что нам вредно. Мы хотим того, чего мы не хотим, как бы парадоксально это ни звучало. Вернее, чего мы не хотели бы, если бы взяли паузу и хорошенько огляделись внутри и вокруг. Пахом не разобрался в главном. Так ли ему были нужны эти обширные владения и почему? Он принял как аксиому, будто его главная беда – это то, что земли у него мало. Пахом послушно поддался охватившей его тяге: она из года в год терзала и наполняла тревогой, ослепляла и оглупляла, пока наконец не свела в могилу.

Если мы не держим необходимую дистанцию от объектов желания, не управляем сознательно протеканием последнего, система дает постоянные сбои – и нередко фатальные. На автопилоте психика вырабатывает густые клубы негативного выхлопа, портящего экологию нашей души и душ наших ближних. Предоставленная самой себе, она толкает на ошибки и направляет по ложным маршрутам. Случается, что из-за этого индивид и целые общества соскальзывают в безумие и маниакальную разрушительность. Они становятся опасны для себя и других и готовы положить на жертвенник своих патологических стремлений что угодно и кого угодно. История полнится примерами психозов, которые охватывали как индивидов, так и целые народы, и прошлое столетие исполосовано вдоль и поперек катастрофами, спровоцированными необузданной волей. Глобальные экологические и политические проблемы, примитивный материализм общества потребления, всякая личная неустроенность – все это уходит корнями в отсутствие эффективной обратной связи между сферой влечения и сознанием.

Как следствие, в элитарной культуре множество талантливых людей без толку и чрезмерно страдают, существуют в отрыве от своих высших возможностей и трагически гибнут. В массовой культуре к этому добавляется доминирование идеологии потребления. Незнание себя и разнузданность желания побуждают человека искать счастья и смысла по адресам, где те никогда не были прописаны. Ему представляется, что ключ к жизни – в поглощении товаров и услуг, жизненных переживаний, книг и людей, в приращении каких-то внешних определений и проставлении галочек. Хотя к замку этот ключ явно не подходит, он продолжает судорожно тыкать им в скважину, когда следовало бы озаботиться поиском альтернативы.

Конечно, описанные болезни духа царят и на Востоке, и ныне мало есть различий между массовыми культурами обеих сверхцивилизаций. Тем не менее лишь западная философия подвела под экспансию и безудержность воли идейное основание. Многие ее лучшие умы намертво застряли в капкане желания и когнитивных искажений, и все их чисто западные попытки выбраться из него были безуспешны. Альбер Камю провел всю сознательную жизнь в поисках душевного равновесия, но так его и не обрел его.

Эмиль Чоран, талантливейший мыслитель и блестящий мастер слова, агонизировал на грани самоубийства десятилетие за десятилетием и к концу своей жизни оставался столь же несчастным, как в ее начале. Он оставил пронзительные строки, описывающие опыт столь многих интеллектуалов: «В двадцать лет я уже знал все то, что знаю в шестьдесят. Сорок лет ушло на долгую и бессмысленную работу по подтверждению этих истин»[7]. В этом и состояла проблема, в одиноко стоящем слове «знал», не дополненном обращённом внутрь себя методичной практикой.

Червь страдания и разочарования, выросший на плодородной почве невнимания к своим базовым психическим процессам, изрыл все тело западной культуры. Поразительно, но и в самую оптимистичную эпоху ее развития – в эпоху Просвещения, в самой цветущей и полной надежд стране того времени – США, мы повсюду встречаем оставленные им глубокие червоточины. Алексис де Токвиль, в своей влиятельнейшей книге «Демократия в Америке», оставил много свидетельств в духе следующего: «В Америке я видел самых свободных, самых просвещённых людей на свете, имеющих самые благоприятные для жизни условия, однако мне казалось, что их лица обыкновенно омрачены какой-то лёгкой, как облачко, тенью; они были серьёзны, почти грустны даже во время развлечений».

Но есть пример, кажущийся мне еще более символичным и емким – сама Декларация независимости США 1776 года. В начале этого великого документа провозглашаются неотчуждаемые права человека, «к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Обратите внимание на эту каверзную юридическую тонкость – речь идет не о праве на счастье, а именно о праве на стремление к нему. Что было на уме у автора этих строк, Томаса Джефферсона, когда он сидел в своем кабинете одним из поздних июньских вечеров? Он обмакивает перо в чернила и, вписав в список жизнь и свободу, заносит руку в третий раз. Он желает наделить людей правом на счастье, но тут перо его вздрагивает, и этот философ-юрист прибегает к более осторожной, более точной, более мрачной формулировке.