Между небом и тобой - [87]
– Не понял. Ты спала и она тебя напугала?
– Даже и не думала спать. У меня черные дыры в памяти, у меня там провалы, бездны. Стоит оказаться в такой дыре, и я уже не знаю, ни кто я сама, ни куда меня занесло. Потому и ружье взяла. Потому что боялась сделать с вами страшное, непоправимое.
Сажусь рядом с тобой, и ты прижимаешься к моему плечу.
– Тебе проведут обследование, тебя вылечат, тебя…
– Ты не умеешь врать, любимый. Я ведь жена врача, и тебе не удастся меня провести. Я тысячу раз слышала, как ты говорил о пациентах: «К сожалению, дело плохо, там уже ничего не исправишь». Или: «Не хотел бы я быть на месте ее близких». Я же не за себя боюсь, а за вас!
– Но я здесь, рядом. И я всегда тебе помогу.
– Это может со мной случиться неизвестно когда и неизвестно где: за рулем, на улице, на кухне у плиты с включенным газом, в лодке…
– Я ни на минуту не оставлю тебя одну.
– Ты мне не нянька и не сиделка. Я хотела покончить с собой красиво, для того и взяла ружье. И тут на меня нашло. Скажи, я целилась в тебя? – Ты в ужасе хватаешься за голову и – из-за того, что руки забинтованы, – становишься похожа на зайчонка. Такой милый сумасшедший зайка… – Я чуть тебя не убила?
Ты не плачешь, ты уже понимаешь, что слезами тут не помочь, понимаешь, что забрела в жуткое место, в болото, где станешь с каждым днем увязать все больше и куда мне нет доступа, как бы мы ни любили друг друга.
– Вдруг ночью, когда ты будешь спать рядом, я тебя не узнаю, забуду, кто ты?
– Ну и что? Я сейчас спрячу ружье, и ты его больше не найдешь.
– Опасно не только оружие, бализки, опасен кипяток, опасен газ, опасны ножницы, ножи, огонь…
– Успокойся, любимая.
– Спящий боксер-тяжеловес так же уязвим, как крохотный муравей. И есть же не только ты! Есть Помм, есть Маэль… Приезжают Шарлотта, Сириан и Альбена. И Сара! Я не хочу в один прекрасный день очнуться и узнать, что убила или ранила кого-то из вас.
– Такого не случится, – говорю я.
– Хочешь доказать, что ты меня любишь по-прежнему? Отдай мне ружье.
– Ни за что.
– Хорошо, проблему можно решить иначе.
– Разумеется. Ты будешь лечиться и…
– Не рассказывай мне сказок, ладно? Слишком поздно. Ладно, так и быть, я доживу свой век, но при одном условии.
– Каком?
Ты смотришь мне прямо в глаза и произносишь два слова, которые не должны были бы иметь к тебе отношения в твои пятьдесят шесть:
– Дом престарелых.
6 февраля
Восемь месяцев назад ты хотела покончить с собой, Лу, а я убил тебя, не дав тебе это сделать. Я выбрал, как мне казалось, меньшее из зол. У тебя поехала крыша, и ты перебралась под крышу дома престарелых. Мы с друзьями основали Общество помощи женам отсутствующих мужей, но тебе я не помог.
Сегодня на твоем нотариусе пуловер без крокодила, такой же розовый, как «жозеф» у меня на плечах. Сразу перехожу к главному, говорю ему:
– Мои дети счастливы.
Он открывает ящик стола, достает бутылочку, протягивает мне. Кладу ее в карман куртки.
Такси останавливается перед морским вокзалом. С утра у меня в голове поет и поет Жан-Луи Обер. Поет Alter ego. Я и сам бормочу себе под нос эту песню, пока иду к погрузочной площадке, с которой машины въезжают на паром.
Напеваю: «И жизни мне недостает, и времени недостает, и так недостает тебя, мой alter ego…» Здороваюсь с водителями грузовиков, с матросами. Спрашиваю, нет ли у кого-нибудь пассатижей. Мне тут же их протягивают.
Сажусь в сторонке на камень, ударяю пассатижами по пробке, сургуч раскалывается, на землю падают кроваво-красные обломки. Вынимаю пробку и сразу же прижимаю к уху горлышко бутылки. И вспоминаю… слышу твой голос, он ласкает мне щеку, эхо твоих слов уносит ветер, но я могу поклясться, что ты сказала мне, секунду назад сказала, что меня любишь.
Внутри два листка бумаги: наш договор и твое письмо. Пытаюсь их вытащить, но не могу, пальцы слишком толстые. Я мог бы разбить бутылку о камень, но не хочу: и сам, наверное, поранился бы, а уж дети и собаки, которые тут бегают, точно порезались бы осколками стекла.
Лезу в карман за очками – и не нахожу.
– Ах ты черт!
Забыл очки на острове. Ты была зорче сокола, а я без очков никуда не гожусь. Я старею и буду стареть, а у тебя не появится ни единой морщинки. Я скоро стану дряхлым вдовцом, а ты так и останешься молодой покойницей. Если я проживу еще двадцать лет, окажется, что я по возрасту мог бы быть твоим отцом. Танталовы муки – держать в кармане твои слова и не иметь возможности ни достать их оттуда, ни прочесть. Закрываю глаза и возвращаюсь на десять лет назад, в вечер летнего солнцестояния, в тот вечер…
Десять лет тому назад
– За любовь! – сказал я, глядя тебе в глаза в вечер летнего солнцестояния на пляже Гран-Сабль.
– Так и смотри мне в глаза, пока пьешь, Жо, а то ведь семь лет без секса!
Под угрозой повиновался. Ты попросила вспомнить какую-нибудь подходящую к этой минуте песню. Я напел, чуть-чуть переиначив текст: «Остров между небом и тобой, остров только мой и только твой…» – а ты мне ответила: «Давай воспевай жизнь, как будто завтра умрешь!» Ты была грустная – только что умер твой дед, чудесный теплый человек, умница, он был сражен старческой деменцией, сопровождавшейся дикой агрессией. Ты сердилась на его врачей, ты обвиняла моих коллег в том, что чересчур рьяно его лечили. И вдруг произнесла серьезнее не бывает:
