Между небом и тобой - [84]
– Сейчас пойдем сушиться и греться, но прежде тебе надо закончить то, что начала. Помнишь, что говорила Лу про падение с лошади?
– Что надо сразу вернуться в седло, да? Но саксофон же не лошадь! Просто я бездарная, а Ив меня обманывал.
– Сакс – животное, которому нужна трость, малышка. А ты забыла ее поставить на место.
– Что-о-о?!
Он осторожно кладет черный чемоданчик на соседнюю могилу.
– Можешь подержать зонт?
Я укрываю от дождя нас троих: папу, инструмент и себя. Папа уверенно собирает саксофон, конечно, он же столько раз в жизни это делал, но трость почему-то не вставляет. Дует в него. Сакс делает шшшшшшшш…. Шепот моря. В точности как у меня на сцене.
– Видишь? Без трости нет вибрации, без вибрации нет звука.
Понимаю. У меня было полно времени, но у трубача случилась авария, меня вытащили на сцену, и я в спешке забыла про трость. Папа протягивает мне коробочку с тростями и склоняется передо мной в поклоне:
– Можно я возьму зонтик? Твой выход через две минуты.
– Я ни за что туда не вернусь!
– Твоя сцена здесь, будешь играть для Лу и для меня.
Стою с разинутым ртом.
– И не вздумай сказать, что трусишь.
Я насквозь промокшая девочка, но все-таки не мокрая курица. Беру из коробки трость, облизываю, ставлю на место, зажимаю машинкой. Волосы падают на лицо, с них течет, папа засовывает их мне за уши. Он стоит, такой большой, и защищает нас с саксом от дождя. Слишком длинные рукава его пуловера мне мешают, и папа сам их закатывает.
– Ну? Мы слушаем.
Ноты мне ни к чему. Беру в рот мундштук. Из-под папиного большого зонта в кладбищенскую тишину вылетает мелодия «Мальчика Дэнни».
Земля снова начинает вращаться. Саксу плевать на то, что я вся мокрая, он вернулся к жизни, он поет о любви, и о дружбе, и о такой же кельтской земле, как Бретань. Моряки в могилах узнают эту мелодию из прошлого, из того времени, когда ее орали хором в кабаках по ту сторону океана.
Папа слушает, прислонившись к Лу.
2 февраля
Папа уехал в Париж, на работу. Раньше я смотрела на всех сверху вниз и всем была недовольна, а теперь чувствую, как легко ранить меня саму И ничего не поделаешь: враг притаился у меня в груди, под кожей, враг – это я сама.
– У тебя круги под глазами, – беспокоится мама.
– Может, попросим Жо отвезти тебя на машине на пляж, ты бы подышала хорошим воздухом? – предлагает Помм. – Почему ты все время сидишь взаперти?
– Если тебе со мной скучно и надоело, я тебя не держу. Иди к своим друзьям, которые могут бегать и веселиться.
– Ты же с тех пор, как приехала, ни разу не видела океана!
Она не знает, что я каждый день открываю в интернете страницу с веб-камерой и рассматриваю порт. Мне больно не тогда, когда сильно бьется сердце, а когда дышу, потому что мои ребра резали, чтобы попасть к сердцу и его зашить. Грэмпи объяснил, что там, в груди, как у меня на полке: надо убрать майки, и тогда можно будет достать свитер.
– Радость жизни выпала у тебя из кармана в Адскую дыру? – спрашивает Помм нарочно, чтобы меня растормошить.
– Можно подумать, это первая фраза какого-нибудь романа, – говорит тетя Сара.
Она грустная, потому что Федерико сегодня уезжает. Грэмпи каждый день меня выслушивает и простукивает, а потом мы разговариваем. С того дня, как со мной это случилось, мне стало очень интересно, что происходит в головах людей, почему у одних есть друзья, у других нет, почему бывает, что вот ты царица мира, а секунду спустя напарываешься на ветку… Еще интересно, как влюбляются.
– Твое сердечко работает не хуже швейцарских часов, – говорит Грэмпи, откладывая стетоскоп, – и скоро все, что с тобой случилось, станет просто очень-очень-очень плохим воспоминанием.
– Мне так одиноко, Грэмпи. Когда Грэнни была здесь, все были поодиночке, кроме вас двоих, но даже и теперь, когда ее нет, вы все равно вместе, вдвоем. У Сары есть Федерико, у Помм – ее мама, папа и мама с тех пор, как поцеловались в порту, спят вместе, и маме совсем не мешает, что папа храпит, а у меня никого. Ну, кроме Опля.
– А что твои родители делали в порту?
Рассказываю ему все, что видела на айпаде.
– Ты думаешь, папа и тетя Сара счастливы? – спрашивает Грэмпи так, будто это для него сейчас самое главное.
Киваю и вижу, что он страшно доволен. И тогда я добавляю:
– У вас у всех весна, у меня одной зима.
– Тебе кажется, что у других всегда солнце, а ты дрожишь под тучами, да?
– Да. Я не могу дышать.
– Можешь, но боишься, потому что тебе больно. Но однажды утром ты проснешься такой, как была раньше, и станешь вдыхать и выдыхать, совершенно об этом не задумываясь. – Он осторожно трогает шрам, который так пугает маму и который так восхищает Помм. – Ты почувствуешь весну задолго до наступления весны.
Федерико купил себе рюкзак вместо того, который отдал Помм. Он не любит прощаний.
– Иди, Сара, – говорит он, – а то ведь я никогда не поднимусь по трапу и потеряю работу.
– Если ты мечтаешь об идеальной итальянской семье с mamma, которая готовит pasta для ваших многочисленных bambini, ты ошибся адресом, – говорю я, чтобы расставить все точки над «i».
– Ни о чем определенном я не мечтаю, я искал добрую душу. В Риме на каждом шагу феллиниевские персонажи, и никто ничего для этого не делает, просто они такие. Здесь, на Груа, не играют в островитян, а рождаются ими. То, что они со всех сторон окружены океаном, меняет для них перспективу. Когда я познакомился с тобой, это поменяло мне перспективу.
