Между клизмой и харизмой - [43]

Вестей от звездных фотографов не было недели три. Ярдов махнул рукой и потребовал организовать встречу с Бекмамбетовым. Я уже собирался звонить Тимуру, как ответил Тоскани.

— Оливьеро готов прилететь к нам на переговоры. — без стука я вбежал в кабинет к Ярдову, протягивая ему распечатку имейла.

Ярдов выхватил распечатку, бегло прошелся по письму и тут же набрал Тоскани:

— Fratello Oliviero, ciao![30] All my life I dreamed to work with you![31] Прилетай, короче!

Тоскани пожелал прилететь не в Москву, а в Петербург. В Москве он бывал не раз. А вот в Питере он хотел бы посмотреть работы Малевича. Для него русский конструктивизм — это «the highest top of the Art»[32]. No problem[33], сводим и в Русский музей. В аэропорту Пулково, перехватив мой взгляд, застрявший где-то между спиной и ногами его высокой спутницы, Тоскани заметил:

— Му armenian friend[34], это уже не те тугие ягодицы, которые когда-то меня покорили. — Оливьеро с первого же дня стал обращаться ко мне не по имени, а возвышенно «мой друг армянский».

«Так это же Кирсти, — сообразил я, — его жена и модель». В далекие 70-е Кирсти снялась в рекламе джинсов Jesus.

На следующее утро в Русском музее, в зале Малевича, Ярдов и Тоскани быстро договорились об условиях сотрудничества. Было решено собрать пресс-конференцию и объявить, что Тоскани становится креативным директором компании и непосредственно подчиняется вице-президенту по маркетингу. То бишь мне. Льстило ли это моему эго? Льстило и пугало, как может льстить и пугать секс со Скарлетт Йоханссон.

Пресс-конференцию с Оливьеро решено было провести в Царском Селе, прямо на заводе. Не все журналисты поверили, но все на всякий случай приехали.

— Если история с Тоскани — блеф, то хотя бы завод посмотрю и гадость напишу про вас, — ехидничал Николай Душман из «Коммерсанта».

— Ну, вы хоть врите правдоподобно, — упрекнула нас Евгения Марковна Бздец, главред The Nude Times.

Вести встречу с журналистами Ярдов поручил поэту и критику салатов Василию Владову.

— Маэстро Тоскани, первый вопрос будет от меня. Сколько вам заплатил Ярдов?

— Называйте меня Оливьеро. Я фотограф, а не рекламщик. Мне интересно перешагнуть из мира фотографии в мир рекламы и перемешать их. Я также основатель радикальной партии Италии и единственный ее член. Цель моей партии — восстановить историческую справедливость. Каин, убивший брата своего Авеля, был осужден без суда и следствия. Согласно Европейской конвенции о защите прав и свобод, любое лицо имеет право на свободный и справедливый суд. Я подал петицию, чтобы такой суд состоялся и над Каином.

— Оливьеро будет получать у нас зарплату, работая под началом директора по маркетингу. — Ярдов выхватил микрофон у Владова. — Сколько? Поверьте, гораздо меньше, чем любой экспат из Pepsi или JTI.

— Не Тоскани ли виноват, что магазины в Америке отказываются продавать одежду Benetton? — спросил некто Трупиков из Sostav.ru.

— Оливьеро — творец. Мы ждем от него не плана продаж, а шедевра. Продавать мы сами умеем. При жизни работы Ван Гога тоже не продавались. И что? — Ярдов победно оглядел аудиторию, затем повернулся ко мне: — Довольно пиздеть. Сворачивай пресс-конференцию и гони всех в разливочный цех — пусть пиво попробуют.

— Погодите, коллеги! Я веду пресс-конференцию, и мне ее закрывать, — надулся Владов. — Дайте хоть последний вопрос задам.

— Валяй!

— Почему у вас так много секса в рекламе?

— Потому, что я люблю секс. Потому, что все в жизни секс: деньги, тачки, джеты, яхты, бизнес, власть. Мы с Оливьеро были в Лондоне, где он меня познакомил с Флавио Бриаторе. Знаете, кто это? Ни хуя не знаете! Бриаторе — владелец конюшни Benetton. Ему пятьдесят четыре года, и он ебет Хайди Клум, а не дрочит, как вы, на ее фотографию.

Недели через три я полетел к Тоскани примкнуть к работе над креативом. Полетел не в Тоскану, где у него вилла со ста гектарами оливковых рощ и виноградников, а в Париж. Оливьеро пригласил сначала побывать в его парижском доме на Rue de la Pompe, где ему надо было закончить съемки для французского Elle. А оттуда уже лететь в Тоскану.

Несмотря на декабрь, Париж встретил меня мерзким дождем и расплывшимися от этого дождя портретами Саддама Хусейна на билбордах и обложках журналов. Как раз накануне иракского тирана взяли в плен, выудив из ямы. Оливьеро встретил меня с огромным красным зонтом.

— Му armenian friend, знаешь, кто в этом доме жил раньше?

Я пожал плечами.

— Одна американка. Она была danseuse[35]. Звали ее Айседора Дункан. Говорят, у нее был любовник из России, поэт. Я поселю тебя на втором этаже, там, где они занимались любовью. Скажи, а он был большим поэтом?

— Не большим, а великим, — заступился я за честь Айседоры Дункан.

Вечером после съемок Оливьеро повез меня ужинать. Ресторан эльзасской кухни оказался грязным, прокуренным местом с низким закопченным потолком и обшарпанными стенами. Гости сидели впритык и толкались локтями. Нам подали знаменитый choucroute[36] — тарелку квашеной капусты и две сизые колбаски по краям. Налили мутного вина в графин. На вопрос, что за вино, милый гарсон в мятом фартуке пробубнил: le muscat d’Alsace. Оттого, что вино было теплым, оно источало не сладкие ароматы розовых лепестков с нотками нежного бергамота, а воняло подмышками дряблого фельдшера. К нашему столу поминутно подходили разные знаменитости выразить почтение Тоскани. Представляя их, Оливьеро награждал каждого одним и тем же эпитетом — cretino grandioso