Между двух миров - [167]

В результате, на второй день выставки Золтан сообщил Бьюти о том, что за «Сестру» предлагают пятнадцать тысяч долларов, а несколько дней спустя покупатель — крупный медный магнат — удвоил предложенную сумму. Это было великим соблазном для Бьюти, но Ланни сказал — нет. Он ни за что не расстанется ни с одним из портретов матери. Бьюти понимала, что для нее эти портреты — неисчерпаемый источник общественного престижа: так хорошо и приятно было показывать их и себя в Париже и Лондоне, а впереди еще были Берлин, Мюнхен и Вена, Бостон, Чикаго и Лос-Анжелос, и, может быть, даже Ньюкасл, штат Коннектикут. Кто знает?

После лондонского успеха цены на картины были значительно повышены; но публику это ничуть не отпугнуло. Нью-Йорк был полон людей, имевших деньги и рассуждавших, как Ирма: — Для чего их иметь, как не для того, чтобы тратить?

Вся экономическая система основывалась на этой теории: чем больше тратишь, тем больше зарабатываешь. Это полезно для общества— тратой поддерживается денежный оборот и непрерывное производство товаров, сходящих с ленты конвейера. Это полезно и для отдельного лица — траты создают ему друзей, наглядно демонстрируя, что он на гребне волны, что дела его процветают и что у него широкий кредит. Истина, гласящая, что ничто так не способствует успеху, как успех, — старая истина, но никогда и нигде она не казалась более верной, чем на острове Манхэттэн в октябре 1929 года.

Картины продавались. Скоро их совсем не останется, и тогда нечего будет выставлять. Золтан все время повышал пены; он только что повысил их опять; но картины все-таки продавались. Люди хотели платить высокие цены. Приятно будет потом похвастать: — Видите этого Детаза. Я заплатил за него девять с половиной тысяч в прошлом году на выставке. Уайднер предлагал мне через, несколько дней двенадцать, но я не отдал. — И директор банка или цементный магнат, пыхтя толстой сигарой, добавит: — Лучшее помещение для денег — выдающаяся картина. Она застрахована. Вообще, это все равно, что текущий счет в банке. Когда-нибудь она будет стоить больше, чем весь мой бизнес. Вы слышали, конечно, об этом художнике, — трагическая история, — на войне ему обожгло лицо, и потом он сидел на Антибском мысу в маске и писал море и скалы. — Дело было не совсем так, но это не важно.

II

После выставки счастливая чета обычно отправлялась в один из ночных клубов. Эти клубы были весьма изысканными заведениями, отделанными с крикливой роскошью, и там можно было пить всевозможные спиртные напитки, словно такого обстоятельства, как сухой закон, вовсе не существовало. В некоторых из них получить столик удавалось не всякому, а только человеку с известным положением, и требовалось уплатить особую прибавку «за прибор» в размере двадцати долларов. Во всех клубах играл джаз, и конферансье ловко и остроумно руководил «выступлениями в зале» певцов и танцовщиц, получавших высокие оклады. Время от времени посетители танцевали; саксофон стонал, трубы визжали и барабаны гремели, делая отчаянные попытки расшевелить этих людей, которые с унылым видом шаркали по полу, двигаясь словно во сне. Ланни даже становилось жаль владельцев этих клубов, ведь они прилагали столько усилий, чтобы заведение шло и чтобы оно было «с перцем». Выдохшиеся магнаты нуждались постоянно в новых возбудителях, иначе они задумаются, — и что они тогда подумают?

Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.

Лучшая часть представления откладывалась до того часа, когда публика съезжалась после театра и в клубе становилось тесно, как в бочке с сельдями. Многие только здесь впервые за весь день садились за более или менее плотную трапезу и платили бешеные цены за изысканные блюда. В клубах много пили и шумели, а время от времени дрались, хотя драка ловко прекращалась специально приставленными для этого людьми. Стреляли редко, а если вам казалось иначе, то лишь потому, что о стрельбе всегда кричали газеты. Словом, здесь было то, что Нью-Йорк называл весельем, и продолжалось оно до самого утра; здесь люди чувствовали себя легко и свободно, здесь царил демократический дух, в том смысле, что если у вас имелись монеты, то вы были не менее желанным гостем, чем всякий другой с таким же количеством долларов. Здесь собиралось особое «ресторанное общество», и в глазах публики оно окончательно затмило старые, почтенные, замкнутые «четыреста семейств» довоенного времени. Эта разновидность, правда, еще существовала, но никто ею не интересовался, и они с таким же успехом могли бы занять место мумий в нью-йоркском музее искусств.