Межа - [56]

Когда у двери задребезжал звонок, Шура еще несколько секунд стояла неподвижно, веря и не веря тому, что услышала.

— Я так ждала, я уже думала…

— Ну что ты, Шура!

Егор не мог быть веселым в этот вечер. Как только он с Шурой вышел на улицу и как только снова увидел все то, что минуту назад, когда ехал в такси, проплывало перед его глазами, мысль о том, что Лаврушин виноват в смерти Ипатина, опять вернулась и захватила его. «Надо будет завтра же поинтересоваться результатами вскрытия», — думал он, в то время как Шура, улыбаясь и глядя на него доверчивыми и счастливыми глазами, спрашивала, куда, в какой кинотеатр и на какой фильм они идут, и говорила, что ей не хочется смотреть ничего «шпионского», ни военного, а лучше что-нибудь другое, современное.

— Да, конечно, — отвечал Егор, поворачиваясь к ней и улыбаясь. «Ну Лаврушин, ну друг, вон, оказывается, кто ты», — думал он, живо представляя себе те пренебрежение и легкость, с каким Лаврушин, говоря об Ипатине, произнес: «А-а, все они…»

Егор вначале испытывал неловкость оттого, что, разговаривая с Шурой, думал о Лаврушине; но потом неловкость эта прошла, и состояние его представлялось ему столь же естественным, как если бы он думал только, о Шуре или только о Лаврушине. Шура же с первых минут почувствовала, что Егор сегодня не такой, как обычно, и не такой, каким был вчера, и эта его перемена, объясненная и воспринятая по-своему, радовала ее. Идя рядом с ним, локтем прижимая к себе его руку, слушая его и улыбаясь ему, она в то же время следила за выражением его лица; ей казалось, что она вполне понимала то, о чем он думал; она видела его таким, каким ей непременно хотелось видеть его сегодня, и оттого была весела, возбуждена и радостна. Как и вчера, все в ней теперь как бы говорило: «Мой! Мой!» — и в том, как она шла, особенно когда на нее смотрели встречавшиеся прохожие, и в ее взгляде, во всей ее гордой осанке; она не замечала за собой этого, но она так же не могла бы сейчас скрыть свои чувства, как не могла не думать о Егоре и не восхищаться им. Ей снова казалось все решенным, и те нужные и непременные слова, — «Будь моей женой», — какие он еще не сказал ей, он скажет сегодня, может быть, еще теперь, перед сеансом, пока будут сидеть на скамейке или прогуливаться по аллее, может быть, даже раньше, вот-вот, пока они только идут к кинотеатру, — «Боже мой, какой же он нерешительный!» — может быть, после, у дома, когда будет провожать ее; она нисколько не сомневалась в том, что все главное произойдет именно сегодня — «Не может же все оставаться так, он-то что, он?» — и чувствовала себя счастливой, как еще никогда в жизни.

Они сидели в полупустом зале и смотрели фильм о деревне. Когда вышли на улицу, Егор предложил пройтись пешком, потому что «такой вечер!». Шура охотно согласилась. Она сразу же и по-своему поняла, для чего он предложил это. «Теперь… сейчас… вот когда!..» — думала она с необыкновенным и новым для нее чувством и беспокойством, вся готовясь услышать от Егора то главное, что он должен сказать ей.

— Тебе понравился, фильм? — спросил он, как только они отошли от кинотеатра, от яркого света и от людей, сновавших и толпившихся перед входом и у рекламных щитов.

— Не очень, скучный.

— Ты права, скучный. Но беда, Шура, не в том, что фильм скучный. Получается так: народ — ничто, а все зависит от председателя, хорош он или плох. А дело-то ведь не только в председателе — каждый человек на своем месте должен быть хорошим, и от того, как он выполняет порученное ему, с каким чувством ответственности, с каким желанием, старанием или равнодушием, зависит общее благополучие, — говорил Егор, оживляясь и чувствуя, что это интересно не только для Шуры, но и для него самого. — Все дело в людях, в каждом человеке, а не только в одном плохом или хорошем председателе. Постановщикам, конечно, важен драматизм, это понятно, но в том-то и суть, что драматизм они ищут не в том и не там, где нужно.

Совершенно не желая этого, бессознательно и незаметно для себя и незаметно, как представлялось ему, для Шуры, которую он держал под руку, Егор поставил себя в обычное для него, но неожиданное и нежелательное теперь для Шуры положение рассказчика (так бывало почти всегда, когда он раньше встречался с ней; так было вчера утром, когда она вошла к нему в кабинет со списком, и он говорил ей о причинах, порождающих преступления! «Может быть, есть все же какая-то одна, общая и характерная для каждого данного времени причина…») — он поставил себя сейчас в это положение и, забыв обо всем, что тревожило его, о Лаврушине и старике Ипатине, и все более увлекаясь и волнуясь, будто кто-то опровергал его и надо было непременно доказывать и отстаивать, развивал начатые суждения. «Как он все понимает!» — думала Шура, глядя на Егора и ощущая теплоту его руки. Опять и еще более, чем прежде, она чувствовала в нем то достоинство, какого не видела и не замечала ни в одном из своих прежних и теперешних знакомых, и оттого, что он шел сейчас с ней рядом, и, главное, от сознания, что она нравится ему, она испытывала особенную и нескрываемую гордость. Улица была пустынной, им почти никто не встречался, но Шура держалась так, будто чувствовала на себе десятки женских завистливых глаз. Она не слышала и не могла слышать всего, что говорил ей Егор; ее переполняли свои думы, и она вполне понимала сейчас лишь одно — что счастлива и что ради этого счастья готова на все для Егора.