Межа - [51]
«Аль не рада?»
«Как не рада, родному брату и не рада!»
«Ну, веди в избу».
Пропустив вперед Настасью, он двинулся следом, взяв мешок и держа его на весу перед собой. Мягкий стук его ботинок на резиновых подошвах, шорох одежды и дыхание, неровное и усталое, — теперь она как будто вновь слышала за спиной эти звуки и слова: «Крыльцо-то ладить надо, шатается», — которые он произнес, поднимаясь по ступенькам, и на которые она ничего не ответила, и надтреснутый, стариковский голос, прозвучавший уже в полутьме комнаты, когда переступили порог, и она, проводя рукой по стене, искала вдруг потерявшийся включатель: «Что же ты, у себя дома, а шаришь, ровно в гостях», — на что она также ничего не ответила, а лишь подумала: «Да где же он в самом-то деле, господи!» и все последующие минуты, как Семен рассматривал комнату, как и что говорил ей и как и что говорила ему она, — все оживало в памяти Настасьи.
«Оградку-то справила?» — спрашивал он, глядя на нее как будто единственным и налившимся краснотою бельмовым глазом; маленький же, зрячий глаз его был прищурен, будто от света низко висевшей над столом лампы, но на самом деле оттого, что старик чувствовал себя сильнее духом и хитрее сестры и прищуром выражал эту свою силу и хитрость.
«Справила».
«Заслужил Андрон, что и говорить».
Он пил водку и ел яичницу, приготовленную на сале, и Настасья теперь с удивительной ясностью, как это бывает с людьми лишь в самые тяжелые минуты жизни, видела перед собой освещенное светом морщинистое лицо брата; он ел неторопливо, и в редких и желтых зубах его виднелись белые комочки непрожеванного яичного белка и смоченного слюною хлеба. Она чувствовала запах водки и запах жареного сала, хотя в комнате пахло лишь догоравшей в мертвых руках Ипатина восковой свечой, и по всему ее телу, как в тот вечер после выпитой (он настоял, и она не смогла отказаться) водки, как бы растекалось успокаивающее душу тепло. Может быть, оттого, что близкая старость иногда делает людей добрее, в ней на мгновение шевельнулось забытое, но жившее все эти годы родственное чувство к брату, и что-то вроде улыбки, насильственной, вымученной, появилось на чуть дрогнувших, бледных, покрытых морщинками губах. «Что ж, и его понять надо, мается человек жизнью», — мысленно проговорила она. Ей хотелось теперь, спустя столько лет, хоть как-то смягчить то впечатление, какое осталось тогда от встречи и особенно от разговора с братом; но между желанием и теми картинами, какие возникали в ее голове отчетливо и, казалось бы, с давно стершимися подробностями, лежала несмыкающаяся пропасть; и голос старого Минаева и его налитый краснотою незрячий глаз как бы распугивали, давили и приглушали в ней все доброе и располагающее к брату.
«Ты, Настя, не скрывай, хоть покойник и не может подтвердить, но я скажу: долг платежом красен».
«Какой долг?»
«Забыла?»
«Господи, какой долг?»
«Эть, коротка у вас, у баб, память. Пачпорт-то, — он посмотрел вокруг и, заметив на комоде рядом с зеркалом и фотографиями небольшую деревянную шкатулку, накрытую кружевной салфеткой, остановил на ней взгляд, — небось там хоронишь, а? Я говорю, пачпорт? А ведь его надо было получить. Не я к вам, а вы ко мне прикатили ночью. Что за скрип, думаю, под окном, кого в такой поздний час несет? Ан это вы, голубчики: «Брат Семен… Семен Петрович… Семен, Семен, погибаем…» Покойничек-то, Андрон, в ноги, и гордости как не бывало: «Помоги, справка от сельсовета нужна, пачпортизация».
«Андрон просил, Андрон и уплатил».
«Не мне, не мне, эть у тебя память бабья. Надо было еще, чтобы кто-то принял те деньги, и Андрон, тот понимал это и век благодарен был. — Он старался говорить медленно, маленький глаз его, которым он то и дело посматривал на Настасью, был все так же прищурен; выпитая водка, казалось, не пьянила, а напротив, отрезвляла его, и лишь лицо будто наливалось свекловичным соком. Это раскрасневшееся лицо теперь словно стояло перед глазами Настасьи. — Ты вот что: нынче я в беде, избу надо править, хозяйство обновить… Я ведь знаю, что после Андрона осталось у тебя».
