Меж крутых бережков - [62]

Озлобленный циник Смирнов, не верящий в жизнь, ворчит уныло о России, сплошь заваленной сугробами, глухой, безжизненной стране, похороненной под белым куревом метели…

Феня зябко жмется к плечу Саши, она, вероятно, вообразила себя в этой жуткой заснеженной пустыне, где все или уже мертво, или обречено на гибель.

— Ну и что ж, дождались они весны? — нетерпеливо спрашивает она.

— Нет, зима их окончательно сломила. От пьянства и картежной игры оба опустились, надоели друг другу и в конце концов погибли весной во время разлива реки…

Феня, когда Саша умолк, задумалась о судьбе этих людей: «У них не было цели, ради которой стоило бы жить».

Саша вздохнул и проговорил:

— Глупо и бесславно погибли… — Потом тряхнул вожжами и добавил: — А учитель все-таки надеялся. «Мелюзга, говорит, мы, крошечные люди, но если человечество когда-нибудь станет свободным и прекрасным, вспомнят и о нас».

Глядя на несущуюся навстречу снежную равнину, Саша размышлял о судьбах России.

— Говорят, вон с того речного крутояра крепостной холоп пытался взлететь в небо на самодельных крыльях…

«Вот и мы, так же как он, — мелькнула мысль у Саши, — делаем расчеты для взлета».

Застоявшийся Воронок жадно хватал версты, и Саша, увлеченный его бегом, как-то подался вперед, словно хотел слиться воедино со скачущим конем и обогнать время.

— Феняшка, дух захватывает! — натянув поводья до предела, воскликнул он.

— Против Воронка ни одна лошадь не устоит, — проговорила Феня.

— Это, пожалуй, верно. А знаешь, с нашими микулинскими ребятами все-таки можно сделать что-то большое. Сначала я просто как-то растерялся, не верил, думал: что за люди — без мечты, ни к чему не стремятся, смотрят порой на все каким-то отсутствующим взглядом… А потом разобрался, оказывается, ребята наши не такие уж сырые, можно их зажечь, да еще как!

Она слушает его и радуется. Да, он порой видит больше ее. И от ощущения того, что она сейчас с ним рядом и вокруг — никого, душа Фени наполнилась трепетом. Они вдвоем… А кругом только свежий снег, мягкий ветер и темная размашистая грива Воронка.

— Давай, Воронок, давай!

Как понеслось все: и кусты, и вешки, и дальний лес! Все радо зиме, чистому снегу, сини. Как легко дышится, как пьянит дорога! Для кого этот праздник? Для кого?..

Мягкий ветер и чистый снег… Никто еще не коснулся его подошвами, никто не прошел по нему, не проехал. Падай, легкий, пушистый, лебяжий, бодри, весели!

Вот копыта Воронка процокали по звонкому льду речонки Шумавы. Белым-бело. Русло реки петляет меж холмами, пробивается к подножию Кутуковой горы, порой совсем пропадает в крутых берегах. Особенно это заметно весной, в те дни, когда все зелено и в цвету, когда с вершины Кутуковой горы нелегко бывает найти взглядом русло этой речушки, и только лишь по кипам белых черемух, обозначившим ее повороты, с трудом можно догадаться, где играет в прятки Шумава.

Черемуха и первозимок… Свежесть и чистота, Сколько до этого было зим и весен, и ни одна из них так не порадовала, так не взволновала, как эта.

Феня украдкой заглядывает Саше в глаза, потом окидывает радостным взором бегущее навстречу пространство. Никого. Вдвоем. Белое поле. Всхрапы коня да бесконечная песня полозьев.

— Гей, Воронок, гей, голубчик!

Закружилось, полетело мимо искристое поле. И будто не на санях мчат Саша с Феней по заснеженному простору, а парят на волшебном ковре-самолете в поднебесной вышине. А вокруг мелькают белые стаи — это птицы, выпущенные зимой из ее широкого рукава.

— А ну, Воронок, а ну, дорогой!

Птицы несутся. Не обогнать их Воронку. Где там! Но что это, откуда потянуло вдруг дымком жилья? Стоп! Очнулась Феня — знакомое Матренино крыльцо. Горит свет. «Почему так поздно не спят?» Саша осадил Воронка. Его тоже заинтересовало — что случилось, почему не спят?

— Наташи, наверное, еще нет, — вбегая на крыльцо, сказала Феня. — До завтра! — и помахала варежкой.

— С кем это ты, полуночница, ходишь? — открывая дверь, добродушно проворчала Матрена.

Феня смутилась.

— Да я… да мы… с Александром Ивановичем прокатились…

— Понятно! Ты посмотри, что тебя на столе ждет!

Феня вошла в избу и увидела на столе пышущие жаром лепешки.

— Ой, да что это вы ночью печь топите?

— Ты не на лепешки смотри, а вот куда. — Матрена взяла со стола телеграмму и подала Фене; та прочла и онемела. Да и как не онеметь: она, Чернецова Ефросинья, едет с делегацией женщин в Кремль.

— Тетя Матрена, что это такое?..

— Как что, яснее ясного сказано: тебя как лучшую телятницу колхоза…

— А почему же Александр Иванович не сказал мне? — перебила ее Феня.

— Телеграмма-то пришла вечером, а вас, чертей, куда-то унесло. Уж тут Егорка ждал-ждал, да так и не дождался тебя, ушел. Пойду, говорит, папаньку обрадую, он давно посылал Феню в Москву, вот теперь она и поедет. — Матрена заглянула в пылающую печь. — Я ему толкую, что едешь ты в Кремль, где правительство, а Егорка знай свое: все равно в Москву! И Ваня Пантюхин прибегал, удивился, что тебя еще нет. Думал, в школе, понесся туда, а потом опять к нам. Вон на комоде фотоаппарат оставил.

— Это еще зачем?

— Говорит, будешь в Кремле, сними все: и Царь-пушку и дворцы… А там, кто знает, может, с правительством придется чашку чая выпить — тоже сфотографируйся.