Меж двух миров - [74]

Сам не знаю почему, я, в свою очередь, выкрал эту карту у них, и уж тем более не понимаю, зачем я показал ее своему командиру. Из преданности, что ли?

Назавтра семеро шептунов были повешены на дереве.

Мы снова тронулись в путь и остановились в одном дне пешего перехода от Бентиу. Разбили лагерь и принялись ждать возвращения разведчиков, отправленных выследить расположение повстанцев. Разведчики перемещались ночью, чтобы не быть замеченными, и должны были вернуться на следующий день.

Я заснул, и меня внезапно разбудили очереди ручных пулеметов. Повстанцы поймали наших разведчиков. Началась настоящая бойня. Я бросился на землю и прикинулся мертвым. Я видел, как перед моими глазами проходят сапоги, видел, как один за другим падают солдаты президента. Я был весь в крови.

На рассвете повстанцы свалили все тела в кучу — некоторые люди были только ранены — и заживо сожгли всех. Моего командира привязали к его пикапу и под салютующие победе пулеметные очереди проволокли вокруг лагеря.

Пощадили только детей.

Нас собрали в группы и отобрали оружие. На какое-то мгновение я подумал, что все закончилось. Но они сделали это, только чтобы проверить его исправность, и снова сунули нам в руки.

Из солдат президента мы превратились в солдат повстанческой армии и вернулись к тому же, чем занимались прежде, чтобы снова грабить и вербовать тех, кого еще не ограбили и не завербовали, увеличить численный состав этой новой армии и вернуться в бой в Бентиу. Как если бы речь шла всего об одном дне, в течение которого вновь начались те же ужасы ради одного или другого командира.

Однако положение вещей изменилось. Я больше не был собакой своего командира. Я не был ничьей собакой, и у меня не было ничьего покровительства. Завистливые взгляды сменились угрожающими. Разговоры, хотя и вполголоса, с моим приближением прекращались. Моя смерть была предрешена — они только ждали подходящего момента.

В ту ночь я бежал, чтобы добраться до лагеря беженцев в Бентиу. Я шел всю ночь, и на рассвете он возник перед моими глазами. Огромный, бесконечный, вызывающий робость.

Бентиу — это как «Джунгли», только в десять раз больше. Я слышал, будто там было сто двадцать тысяч беженцев, которых защищали другие страны Европы или Америки. Самый большой город, который я когда-либо видел. Город, состоящий из палаток и деревянных лачуг, целиком покрытых засохшей грязью и пылью. Я видел, как голодные дети едят землю. Грызут корни. Питаются крысами, молясь богу и благодаря его за щедрость.

Поздно вечером я вошел в палатку женщины и двоих ее детей. Я стал рыться в ее вещах в поисках еды, но она проснулась. У меня был нож, и на мгновение я задумался, не следует ли мне убить ее. Она опустила глаза на лезвие, а потом протянула мне бутылку воды и вынула из кармана галеты. Я поел и уснул у них в палатке.

Спустя два дня ее младший сын умер. Он так мучительно кашлял, что я думаю, для него даже хорошо, что он умер. Женщина подарила мне его рюкзак, синий с красным карманом. С того момента я больше не расставался с его матерью, и она поступала со мной как со своими сыновьями. Звали ее Носиба. Она рассказывала мне про Европу, как про волшебный мир. От ее старшего я даже узнал, что из Парижа вылетает самолет, чтобы обрызгать все города духами. А в Италии есть место, где все живут под водой. Что в Америке люди умирают от того, что слишком много едят. Но самое прекрасное место — в этом он был убежден — это Англия. Та страна, о которой мать говорила ему с самого начала конфликта.

Носиба вовсе не стремилась попасть в лагерь в Бентиу. Прежде она работала школьной учительницей в столице. Ее мужу пришлось взяться за оружие, а ей — укрыться здесь. С больным сыном любое путешествие было невозможным. Теперь, когда мы похоронили его на границе лагеря, она снова задумалась об Англии. И она знала, как туда попасть. У нее сохранились деньги на переправу с сыновьями. Так я отныне стал одним из них.

Однажды утром мы покинули лагерь беженцев на забавном грузовичке. Он был собран из разрозненных деталей, и все части его кузова были разных цветов. Мы ехали много дней. Носиба оплачивала наше путешествие иногда деньгами, а иногда собственным телом. По вечерам, когда мы засыпали, она напевала мне волшебную считалку. Этой считалке она научила всех своих учеников, а ей самой ее рассказала одна английская волонтерка. Днем она рисовала ее на песке. Сто раз я слышал слова считалки и сто раз повторял за Носибой ее движения.

Мы пересекли Египет. Мы пересекли Ливию. Мы пересаживались из легковых машин на грузовики, но чем меньше у нас оставалось денег, тем дольше мы шли пешком. Иногда по 30–40 километров в день, в сорокапятиградусную жару, без малейшего ветерка, без какой-либо тени, кроме нашей собственной.

В Триполи нам повезло, и мы укрылись в развалинах заброшенной стройки. Мы прожили там неделю, пока Носиба не нашла надежного перевозчика в Европу. В тот вечер она обняла меня и всю ночь пела мне волшебную считалку, заставив пообещать, что никогда не забуду ее.

Когда я проснулся, они уже ушли. Без меня.

Я много дней искал их на берегу. На том самом, откуда отходят лодки в Италию. Как-то вечером меня заметил один тип. Одинокий ребенок — легкая добыча. Он оказался перевозчиком беженцев и предложил бесплатно перевезти меня на другой берег Средиземного моря. Взамен я должен был просто некоторое время поработать на него на улицах города Рима.