Мейерхольд: Драма красного Карабаса - [20]

В Пушкине актеры жили общиной. Все делали своими руками — и готовили, и стирали, и мели комнаты, и ставили самовар. Ссоры почти не случались. Одна из них — по сути, просто бабья склока — повергла Станиславского в такую грусть, что он не постеснялся публично заплакать. «Как же так можно? — всхлипывал он, сидя в сторонке на пеньке. — Из-за чепухи, ерунды какой-то, губить всё наше дело?!»

Уже вскорости он полушутя-полусердито жаловался Немировичу, что молодежь слегка перепугана его мейнингенской дотошностью и говорит, что это не театр, а какой-то (!) университет. Но Мейерхольду, как и многим дамам — Савицкой, Андреевой, Лилиной, Самаровой, даже Книппер (ее интимные отношения с Немировичем ни для кого не были тайной), — как раз эта дотошность пришлась по вкусу. Они старательно, даже с увлечением (иногда, правда, немного показным) внимали урокам своего ментора.

Немирович без разговоров уступил верховенство Станиславскому. Писал ему: «Мое с Вами «слияние» тем особенно ценно, что в Вас я вижу качества художника par excellence, которых у меня нет. Я довольно дальновидно смотрю в содержание и его значение для современного зрителя, в форме склонен к шаблону, хотя и чутко ценю оригинальность. Здесь у меня нет ни Вашей фантазии, ни Вашего мастерства». Мейерхольд не читал этого письма, но сразу согласился со всеми точками зрения своего нового патрона. Память об «Отелло» была незабываемой.

Когда пришло время (в конце августа) снова переселяться в Москву, был устроен торжественный ужин, на котором снова выступил Станиславский. Однако идеал идеалом, а проза прозой. Именно здесь, в Пушкине, Мейерхольду выпало впервые познать и зависть, и ревность, и обиду, и смирение — и всё это в куда большем объеме, чем в привычных ему семейных дрязгах. Познать, но не изжить в себе ни одно из этих чувств. В данном случае все началось с роли, коронной роли в новом театре, которую он уверенно надеялся получить.

А теперь вернемся к репертуару. Репертуар этот — наглядный пример, как непросто давалось двум смелым зачинателям осуществление их голубой мечты. Прежде всего бросается в глаза, что он подобран и торопливо, и не слишком продуманно. Хотя логика в его подборе все же проглядывает. Какую-то часть репертуара заполняют спектакли, или уже сыгранные в «Обществе» Станиславского, или заведомо продуманные им. Первый и, увы, самый одиозный пример — «Самоуправцы». Господи, до чего же она неуместна в этом списке — эта безвкусная, топорная, насквозь пошлая пьеса! Вряд ли ее можно было исправить хорошим исполнением — разве что малую малость. При этом она хулигански рифмуется со словами Немировича о его преднастроениях: «Мы были только протестантами против всего напыщенного, противоестественного, театрального, против заученной штампованной традиции». Пьеса Писемского обещала по этой части много всякой всячины… Кстати, Мейерхольд играл в ней второстепенную роль дворецкого.

Еще одним спектаклем, уже поставленным Станиславским в своем «Обществе», был «Потонувший колокол» — одно из лучших трагических произведений Гауптмана, эпическая сказка. Сам Станиславский играл мастера Генриха, его возлюбленную, фею Раутенделейн, играла Мария Андреева. Эта пьеса как бы открывала цикл одной из самых постоянных тем драматурга: трагическую несовместимость свободного творчества с повседневной — и по-своему привлекательной — мещанской стихией.

Обидно, что не состоялась тогда «Бесприданница» — едва ли не лучшая (во всяком случае, самая передовая) из пьес Островского, в которой внятно улавливаются интонации ибсеновской драматургии. Обидно — тем более что Станиславский любил эту пьесу, ставил ее, играл в ней Паратова. Правда, разгадать ее не вполне привычную интонацию не так просто, и, похоже, он сам не сумел этого сделать.

«Поздняя любовь» — неплохая, но очень заурядная пьеса. Как, пожалуй, и «Трактирщица». Первая успеха на сцене не имела и прошла за сезон всего два раза, вторая была намного интереснее и прошла пять раз.

«Гедда Габлер» возникла уже под занавес сезона. Поставил ее Немирович, питавший слабость к Ибсену. Он старательно объяснил пьесу актерам, но они — даже самые прекрасные — не поняли ее до конца, как ни старались. Тем не менее Станиславский (он играл Левборга), по единодушному мнению критиков, создал сильную и яркую роль — суперодаренного, неотразимого… слабака и неудачника. В целом же мощный подтекст драмы оказался неощутим в спектакле — подробно обытовленный сюжет обволок его, заслонил. В какой-то момент между постановщиком и Мейерхольдом разыгрался острый спор — первый из многих. Поводом послужила реплика Станиславского: «После этой пьесы все светские дамы будут носить платье и прическу, как у М. Ф.» (Мария Федоровна Андреева играла заглавную роль).

Мейерхольд шутку не оценил: «Ведь Ибсен бичует условия современной общественной жизни, способствующие появлению женщин, подобных Гедде. Если присутствующие на представлении не ужаснутся, а напротив, станут подражать ей, не поблагодарит нас за это Ибсен. Он пишет не для того, чтобы развращать массу, он не пишет также, оставаясь равнодушным к отрицательным явлениям общества. Вы знаете, что Ибсен более, чем кто-либо другой, может считаться не только глашатаем гуманности, но и носителем идеала гражданственности».