Методика обучения сольному пению - [23]

Алексей рассмеялся:

— Кого он завлечет своим интеллектом? Нет, Антон, из твоего интеллекта шубу не сошьешь. Отношения между мужчиной и женщиной, в основном, могут строиться только на деловой основе.

— А любовь?

— И любовь — только другая. Заботливая, рациональная, что ли. Ну, разные там фифочки, слюнявочки, стишата про лунные ночи — это сгодится для первой школьной влюбленности. Замуж-то в это время никто не выходит, так? А в моем возрасте («Какой у тебя возраст?» — подумал тут я) надо думать о долгосрочном плане: создании семьи, получении квартиры, хорошей работе.

— Да ты что, жениться, что ли, на Базулаевой хочешь? — изумился я.

Он встал, уперся руками в край стола, секунду-другую молчал, потом изрек:

— Не исключено. Надо, чтобы я ей понравился.

— Понравишься, — убежденно произнес я. — Ты не можешь не понравиться.

На ноябрьскую демонстрацию пришли все как один. Порывистый, с сумасшедшим характером ветер рвал флаги и транспаранты из рук. С воздушными шарами нечего было и соваться, но дети есть дети, многие из них тоскливо задирали головы к свинцовому небу: оно безжалостно похищало из их рук разноцветное счастье. А когда колонны двинулись с места многоцветной, извивающейся по улицам, тысяченогой гусеницей, — ноябрьский ветер обрадовался вместе с нами и стал подталкивать в спины, так что люди не шли, а почти бежали, как в атаку.

Все, кто остался в городе, не поехал домой на эти три коротких дня, снова решили «собраться». Топтались у студенческой столовой — продрогшие, с посиневшими носами, — ждали Башкирцеву, которая по ходу демонстрации куда-то исчезла, а говорила, что и в этот раз можно у нее посидеть. Появилась она не скоро, даже и не подумала извиниться — этакая недовольная всеми принцесса из сказки братьев Гримм, — и мы двинулись к ее дому.

Мы ввалились, как табун, в уже знакомую прихожую и… наткнулись на отца Башкирцевой.

Все вмиг притихли, а Башкирцев, глядя на наши растерянные лица, захохотал. Голос у него слегка потрескивал и как бы искрился, — и вообще он привлекал обаятельностью породистого настоящего мужчины: крупная голова с ежиком полуседых волос, упрямые, будто затвердевшие глаза, чуть загнутый вверх подбородок; светло-серый костюм подчеркивал спортивную подтянутость его фигуры.

Мы вразброд — кто в лес, кто по дрова — поздоровались.

— Вот вы, значит, какие, — ответив нам, заискрил голосом Башкирцев. — Будущее перестройки, будущее страны, те, кто заново перепишет нашу многострадальную историю… А может, и не надо ее переписывать, а? Ладно, ладно, я шучу. Вы, наверное, пока об этом не думаете — на первом курсе я был большим балбесом. Только не обижайтесь: это не в упрек, это своего рода комплимент. «Безумству долг мой заплачен…» — как гениально заметил поэт. Теперь ваша очередь. Живите, радуйтесь, наслаждайтесь. А лет так через пяток — тогда вгрызайтесь в общество, исправляйте его, бичуйте наши ошибки. Все идет по кругу — «все ведомо, и только повторенье грядущее сулит». Но стоп — вижу по глазам дочери, слишком долго держу вас у порога. Итак, я, как вы любите выражаться, отваливаю…

Когда за Башкирцевым захлопнулась дверь, мы разделись. Усаживаясь за стол, Алексей бросил мне предупреждающий взгляд, но водки не было, пили сухое, но и его я почти не касался.

В этот раз, наученные горьким опытом, все вели себя чинно и благопристойно: спорили о новых течениях в поп-музыке, о пьесе Шатрова, о том, почему застрелилась жена Сталина…

Немного погодя, я вышел на балкон с теми, кто решил перекурить, спрятался от бешеного ветра в уголочек и думал о том, что надо было бы ехать домой, а не оставаться здесь…

Сквозь оконное стекло видно было, как танцуют в комнате. В полумраке разглядел пару — Башкирцева и Авдеев. Я замечал, что Сашка начинает увиваться за Катей, но это меня не трогало, я был уверен, что опасность его интеллекта на Катю не распространяется. Их фигуры напряженно застыли. Авдеев проповедовал довольно странную манеру танца: стоит на месте, перебирает слегка ногами и клонит подругу то вправо, то влево.

Ко мне подошел Есипов, сердито сопя; я посмотрел на его раскрасневшееся лицо.

— Тоже мне, музыкальный знаток выискался! — бурчал Володька, еще не остыв от спора с Эдиком Барминым, певшим в каком-то самодеятельном ансамбле. — Если голосишь с эстрады, значит, все знаешь, что ли? Понимаешь, Антон, у меня изжога сразу появляется от всезнаек. А Эд тупо самоуверен! Да черта с два, никогда «тяжелый металл» не отомрет, голову даю на отсечение. А ты как думаешь?

Я пожал плечами. Причудливый человек, этот Есипов. Обожавший поп-музыку и явно избегавший девчонок, бежавший от алкоголя как от огня, но часто повторяющий: «Умру, но поем!» — он съедал съестное в таком количестве, что становилось страшно. Не набивающийся ни к кому в друзья, он иногда совершенно не вовремя открывал свою душу. Сам любил советовать, но все замечания в свой адрес пропускал мимо ушей.

Мы вернулись в комнату; Бармин, красиво откинувшись назад, пел, перебирая нежными пальцами гитарные струны, что-то про погасшую любовь; Есипов набросился на очередную порцию вареной картошки; Николай Яблонев нервозно елозил на стуле, то и дело поворачиваясь к балконной двери; остальные занимались, кто чем — и было, в общем-то, скучно и вяло.