Метелла - [12]

Как-то поутру леди Маубрей, жившая теперь в Швейцарии, получила письмо из Парижа; оно было от настоятельницы монастыря, в пансион которого Метелла поместила года два-три назад свою племянницу, мисс Сару Маубрей, рано осиротевшую и очень интересную, как интересны вообще все девушки, потерявшие родителей, в особенности же, если эти последние оставили им недурное состояние. Монахиня сообщала, что упадок сил, изнурявший мисс Сару в продолжение вот уже целого года, перешел в подлинную болезнь, и врачи советуют увезти девушку как можно скорее на свежий воздух, в другие края. Прочитав письмо, Метелла немедля заказала почтовых лошадей, наспех уложила чемоданы и в тот же день выехала в Париж.

Оливье остался один в большом замке, приобретенном леди Маубрей на берегу Женевского озера. Пять лет подряд проводил он здесь вместе с нею на лоне природы все летние месяцы. Теперь же, впервые за эти пять лет, она его покинула, предоставив ему, так сказать, поразмыслить в уединении и задуматься о своей жизни. Судя по всему, их разлука сильно огорчила леди Маубрей, хоть она и предполагала потратить на поездку самое большее две недели; также и Оливье не мог спокойно примириться с мыслью, что близость их, до той поры такая чудесная, ничем не возмущаемая, будет нарушена присутствием постороннего лица. Романтический характер Оливье переменился; сердце его, как и прежде, испытывало потребность любви, душа была по-прежнему прямой и открытой. Но, возможно, что он покорился всесилию времени и чувство его к леди Маубрей обратилось в дружескую привязанность? Этого он не ведал и сам, а Метелла ни разу не поддалась опрометчивому желанию расспросить Оливье. Она была счастлива его любовью и не пыталась ее анализировать. Умная и слишком верно судившая о вещах, чтобы не знать цены чувству Оливье, она старалась лишь о том, чтобы сделать приятней и легче цепи, так радостно и благодарно возложенные на себя молодым человеком.

Метелла стояла настолько выше других женщин, общество ее доставляло столько удовольствия, расположение духа бывало всегда настолько ровным, она так искусно избавляла своего юного друга от докучных забот обыденной жизни, что Оливье уже привык к этому существованию, изо дня в день беспечному, мирному, сладостному, хотя изо дня в день и однообразному. Но, оставшись один, он впал в отчаянную хандру, мрачные мысли одолевали его, и он ничего не мог с собой поделать; наконец со всей ясностью представилась ему истина, что леди Маубрей, вероятно, умрет намного раньше него, — и он пришел в ужас.

Метелла забрала племянницу из монастырского пансиона и с нею отправилась назад в Женеву. За хлопотами этого поспешного путешествия она не успела как следует разглядеть Сару: она выехала из Парижа вечером того самого дня, когда прибыла. Лишь назавтра, проснувшись после двенадцати часов пути, она внимательно рассмотрела девушку, прикорнувшую рядом, в углу берлины[1].

Леди Маубрей тихонько приподняла полость, которой была укутана Сара, и окинула взором спящую племянницу. Саре было пятнадцать лет; бледная и худенькая, она, однако, была ангельски хороша. Выбившись из-под ночного чепчика, обшитого кружевами, ее длинные белокурые волосы рассыпались по нежной белой шейке, украшенной там и тут, словно бархатными мушками, маленькими коричневыми родинками. В чертах спящей проступало то рафаэлевское выражение, которым столь долго восхищались поклонники самой Метеллы и благородную ясность которого лицо леди Маубрей сохраняло еще и поныне вопреки возрасту и пережитым невзгодам. Увидав в этой девочке воплощение былой своей юной прелести, Метелла преисполнилась почти материнской гордостью. Она вспомнила покойного горячо любимого брата и обещание, данное ему — взять на себя все заботы о последнем отпрыске их рода; единственною опорою для Сары была теперь леди Маубрей, и в облике племянницы она с радостью вновь находила возвышенный тип красоты своих аристократических предков. В монастыре Метелле сказали, что девочка — сущий ангел не только лицом, но и нравом, и, расставаясь с ней, проливали слезы сожаления. Глубокое участие и любовь к племяннице охватили Метеллу; она осторожно взяла ручку Сары, чтобы согреть ее в своих руках, и, наклонясь, поцеловала девочку в лоб.

Сара проснулась и, в свой черед, взглянула на Метеллу; она почти не знала ее, а накануне видела поглощенной хлопотами отъезда. Робкая от природы, она вчера едва смела бросить взгляд на леди Маубрей. Но сейчас, увидев, что тетя ее так красива, что она так ласково ей улыбнется, а глаза ее блестят от слез умиления, вся трогательная доверчивость отрочества вернулась к Саре, и она радостно бросилась на шею к леди Маубрей.

Метелла прижала ее к своей груди, заговорила с ней об отце, вместе с нею заплакала о нем, потом успокоила племянницу, обещала, что будет лелеять ее и заботиться об ней, как о родной дочери, стала расспрашивать о ее здоровье, об учении, о том, что она любит, пока Сара, убаюканная покачиванием кареты, не заснула, прильнув к тетушкиному плечу.

Леди Маубрей вспомнила об Оливье, и образ его внутренне слился для нее с радостью иметь подле себя эту милую девочку. Однако неприметно мысли ее омрачились; последствия шага, о которых прежде она не помышляла, представились ей; опять устремила она взгляд на Сару, но теперь он возбудил в ее душе неизъяснимую боль. Глядя на юное прелестное личико племянницы, она с горечью ощутила, какого могущества и уверенности и себе лишается женщина вместе с молодостью. Она безотчетно положила рядом с рукою Сары свою; нет, рука леди Маубрей была, как и прежде, прекрасна; но Метелла подумала о своем лице и вновь посмотрела на лицо девочки: «Какая разница! — воскликнула она про себя. — Неужели Оливье этого не заметит? Оливье так же хорош собой, как Сара; они станут заглядываться друг на друга; и оба они добры — они друг друга полюбят… А почему бы и нет? Они будут как брат и сестра, а я — я буду их матерью… Матерью Оливье! Что тут несправедливого? Сколько раз я сама думала, что иначе и не должно быть!.. Но так внезапно! Я не предполагала, что вместо девочки возьму к себе девушку, нет, почти взрослую женщину! Я не предвидела в ней соперницы… Дочь моего брата, мое дитя — соперница мне! Это ужасно! О, никогда, никогда!»