Метелица - [38]

Тяжко Антипу Никаноровичу на старости лет, не рукам-ногам — душе тяжко. Ладно фашисты — вражина и есть, но свои, свои-то под боком зверюгами повырастали.

Шел он сына проведать, навстречу — Степка-полицай с карабином за плечом. Дите дитем, едва пушок над верхней губой прорезался, а вышагивает по деревне козырем — сторонись бабы! Не уступил Степка дорогу старику, и зацепил его Антип Никанорович плечом, да так, что отлетел хлопец в сугроб.

«Ишь ты его, в соплях путается, а туда ж!» — подумал Антип Никанорович и прошагал мимо, даже не взглянув на барахтающегося в снегу Степку.

— Ну т-ты, ослеп на старости? — крикнул Степка визгливо, по-мальчишечьи.

Антип Никанорович остановился и повернулся на окрик. Степка уже стоял на узкой стежке с открытым ртом и трясущейся нижней губой, снег прилип к его подбородку, обклеил полушубок и мохнатую шапку, карабин сполз с плеча и болтался на согнутой в локте руке.

— На п-печке б лежал! Т-толчется тут! — выпалил он, заикаясь.

И тут Антип Никанорович взорвался:

— Щеня! Сопля зеленая! Вчерась титьку кинул! Ты комуй-то говоришь?

— П-полегче, а т-то…

— Што-о?! — Антип Никанорович двинул на Степку, раскоряча ноги, медленно, вперевалочку.

— И п-пальнуть могу! — выкрикнул Степка, хватаясь за карабин и отступая назад.

— Ну-ну, сыми свою стрельбу! — хрипел Антип Никанорович. — О колено хрясну — щепки полетят. А с тобой знаешь што сделаю, знаешь што? За ноги возьму, размотаю, падлу, и головой о вербу! Ну, сыми стрельбу!

Щеки Степкины вздулись и покраснели, дрожащими руками он держал карабин, но наставить на Антипа Никаноровича не решился — пятился, загребая валенками снег, и часто моргал.

— Я не п-погляжу на ст-тарость, — бормотал он. — Найду управу. Карабин ить немецкий…

— Немецкий, значить? — Антип Никанорович зашагал прямо на Степку. — Немецкий, значить? Батька на фронте, а ты тут со стрельбой гуляться? Цацку сопляку дали? Я вот зараз эту цацку!..

— Но-но, п-полегче… С цепи сорвался… Я тебя трогал, да? Т-трогал?

Степка уже не пятился, а бежал по стежке, оглядываясь на Антипа Никаноровича и по сторонам — не видел ли кто его позорного отступления? Антип Никанорович не преследовал Степку, прошел шагов десять и остановился, размахивая руками и выкрикивая вдогонку:

— Я те покажу! Я те научу старших уважать, щеня вислоухое!

Бормоча проклятия и ругаясь на чем свет стоит, он пошел своим путем к хате Тимофея. За дорогу так и не остыл, тяжело дыша и чмыхая носом, ввалился в сенцы. Тимофей встретил его на пороге, веселый, с улыбкой во весь рот, и сразу же оглушил радостной вестью:

— Ну, поздравляю, батя! Немцев под Сталинградом побили!

— Да ну? — Злость из груди Антипа Никаноровича как ветром выдуло. — Ишь ты, а! Ну, рассказывай, не тяни! Чего скалишься?

— Разве я тяну? — Тимофей рассмеялся. — Пошли в хату.

Они прошли в светелку, уселись у окна. Максимка с Анюткой игрались тут же, и Тимофей выпроводил их на кухню. Антип Никанорович не сводил глаз с сына и ерзал нетерпеливо на табуретке.

— Ну?

— Ночью Люба приходила, — заговорил Тимофей. — С утра в школе был, не успел… Так вот, сообщение Совинформбюро: немецкая армия окружена под Сталинградом и уничтожена!

— Это ж, Тимофей, а? Теперя мы их… — Антип Никанорович не находил слов от радости, качал головой, стучал кулаками по коленям, аж дребезжали стекла в окне, хватал Тимофея за рукав.

До вечера просидел Антип Никанорович у сына. К окну подкралась темнота, Прося закрыла ставню и уложила детей спать, на столе появилась керосинка, а Антип Никанорович, ничего не замечая, твердил одно:

— Недолго им тут, а, Тимофей?

— Надо думать, наши перейдут в наступление, — подтвердил Тимофей отцову думку.

— Теперя надо осторожно, озвереет, падла.

— Куда звереть-то дальше?

— А все туда ж! — переходил он на поучительный тон. — Зверству нема рубежа, на то оно и зверство. Я давно говорил: не бойся ворога, когда наступает, бойся, когда побегить, волчара! Гляди в оба, сын, не ерепенься особливо. Со зверем надо хитро, во! Потерпим маненько, больше терпели. А Григорию передай спасибо да накажи, пущай припекает под хвостом им, не засиживается. Теперя их только и бить!

Возвращался Антип Никанорович домой навеселе. Начищенным до блеска маятником болталась луна среди бегущих облаков, скрипел снег под ногами. Вторя унылому ветру, скулили в подворотнях собаки, а дед мурлыкал себе под нос одному ему известную песню:

Трам-тарамта-та-та-там, эх, дали!

Трам-тарамта-ти-ти-тим, и дадим!

* * *

Всю неделю Антип Никанорович носился взад-вперед. Истопил баньку, выпарился, выхлестал себя березовым веником, побрился, выстриг жесткие волосы, прущие из ноздрей, как бурьян. Помолодел душой и телом. В хате ему не сиделось, плутал шатуном по Метелице, степенно отвечая на поклоны сельчан, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом:

— Слыхал, как наши под Сталинградом, а?

— А то как же! Поговаривают, немцы траур объявили.

— То-то. Полторы мильены ухандохали! Теперя не долго ждать, помяни мое слово. Шуганут… А твои знают?

— Все от мала до велика.

— Ну, прощевай, дело тут у меня…

Он шагал дальше, шумно всасывая носом морозный воздух. Ненароком повстречал Гаврилку и хотел было пройти мимо, да не выдержал — больно удобный случай подвернулся, чтобы поддеть немецкого прислужника. Остановился посередине улицы, повернулся спиной к ветру. Дул жесткий северяк, то налетая злобными порывами, то стихая, отринув от спины, как ослабевшая пружина. Истертым веником шаркала поземка по толстой после оттепели синеватой корке снега. Солнце кособоко повисло в чистом небе, и лучи его остекленели меж ветками верб.