Метелица - [165]

Вдыхая полной грудью полузабытые запахи полей, придорожных трав и земли самой, Тимофей переполнялся радостью и умилением от встречи с исконно родным, знакомым до каждого бугорка, до каждой ложбинки местом. Он шагал вольно, распахнув ворот сорочки, не чувствуя натертой культи, словно показывал себя всему вокруг — житу, дороге, травам, одинокому клену в поле: глядите, это я, Тимофей Лапицкий, домой вернулся. Проходя узкий мосток через ручей, пересыхающий обычно к середине лета, остановился на минутку с тем же чувством: вот он я, цел и невредим. А ты все бежишь, не пересох еще? Ну беги, беги, а я иду. Домой иду.

Ничего вокруг не изменилось, все на своих местах, все как и прежде, разве что бегущие напрямик через поле столбы электролинии были внове. Прося писала об электричестве в Метелице, и тогда Тимофей порадовался за своих сельчан — это означало, что послевоенную разруху преодолели. Радовался он и сейчас, глядя на прогнутые нити проводов, облюбованные стайками острохвостых ласточек.

Так и вошел в Метелицу. Вошел и не узнал деревни. Если поля и окрестности ее оставались без перемен, то сама улица изменилась по сравнению с сорок пятым, стала похожа на довоенную. Последний раз он ее видел в белых срубах, обгорелых стволах верб, с торчащими трубами печей на пепелищах, с разбросанной вокруг строительной щепой. Теперь же Метелица выглядела обжитой и успокоенной от века, словно тут и не бушевала война, не полыхали пожарища. У заборов и палисадников, как встарь, копошились куры, хрюкали свиньи, почесывая о плетни свои задубелые от грязи бока, взлаивали собаки в подворотнях, на штабелях бревен, что-то не поделив, колготила детвора, и по всей улице, то там, то здесь, были разбросаны коровьи лепехи.

Никого из взрослых он не встретил: время предвечернее — одни еще не вернулись, другие хлопотали по дому. Завалинки начнут обсиживать часа через три, в начале сумерек, перед приходом метелицкого стада. Детвору же он не знал — послевоенная, — и его не знали, хотя и здоровались по-деревенскому.

Тимофей торопился, высматривая старую отцовскую хату, и все внутри у него было напряжено до предела. Дома ли Прося и Анютка? Какие они теперь, сильно ли изменились? Он бы ускорил шаг, мигом проскочил оставшуюся сотню метров, но тяжелая деревянная нога его припечатывалась к земле, словно к магниту, не давая разогнаться.

Но вот наконец знакомый палисадник, размашистый, весь в цвету, единственный уцелевший в войну сиреневый куст, а рядом, у калитки, тонкая фигура молодого хлопца, выглядывающего из-под руки навстречу косым лучам клонящегося к горизонту солнца.

«Максим, точно. Кому еще быть?» — подумал Тимофей взволнованно. Не успел он ступить и десяти шагов, как на улицу выбежала Прося, заметила его и рванулась навстречу — простоволосая, босиком, как была, видно, на кухне, занимаясь стряпней.

Она подбежала к Тимофею, остановилась на мгновение, будто наткнувшись на препятствие, и тут же кинулась на шею, едва не сбив его с ног, расплакалась навзрыд.

— Ну что ты, успокойся, — забормотал Тимофей, гладя жену по волосам. — Вернулся вот, цел, как видишь. Пойдем к дому.

— Щас я, щас… Ох, Тима… Заждалась… Дай хоть гляну… — выдавливала Прося каждое слово через всхлип, не отрывая мокрого лица от его щеки. — Щас я… Вот и все, пойдем. — Она потерлась о рубашку, вытирая слезы, и отстранилась, забегала блестящими глазами.

— Пошли, пошли, вон люди начинают выглядывать.

— Ай, люди… Чего они мне.

— Все-таки…

— Во-во, «все-таки» — не больше.

Они направились к дому, не находя слов от волнения, радостные оба, счастливые, взбудораженные долгожданной встречей. У калитки их поджидал Максим, переминаясь с ноги на ногу и с любопытством поглядывая исподлобья. Тощая фигура его кособочилась, будто ему было неловко за свое присутствие.

— Ну, здравствуй, Максим!

— Здравствуйте, — ответил тот смущенно, и Тимофей уловил в его голосе настороженность, робость; отметил это вскользь, но особого значения не придал.

— Вытянулся, брат, совсем молодой человек.

— Растут, Тима. Ой, растут, — зачастила Прося. — Анюту и не узнаешь — невеста.

— Ее нету?

— Завтра приедет. Суббота завтра, она всегда на воскресенье является. Максим, Дружка привязал? Псина злющий, еще цапнет.

— А Валет что ж?

— Подох Валет, давно уже. Как батька помер, так он ни есть, ни пить… На пятые сутки и подох. Ну, да чегой-то мы не о том. Пошли в хату.

В отцовском дворе ничего не переменилось: высокая яблоня у окна, приземистый плетень, отгораживающий сад, поветь с дровами в углу, хлев, собачья будка, даже корыто с водой стояло все на том же месте, под плетнем, а над ним, на растопыренных обрубках лозы, торчали кверху донышками оранжевые глиняные кувшины. Достаточно было одного взгляда, чтобы все это восстановилось в памяти, стало привычным, обыденным, словно отлучался он из дома на день-два, а не на долгих восемь лет. Тимофей с жадностью втянул носом терпкий запах деревенского двора, поднялся по скрипучим ступенькам и, очутившись в трехстене, с облегчением, шумно вздохнул — наконец-то дома! Сколько раз он рисовал в воображении, как переступит порог родной хаты, оглядится — что переменилось в обстановке? — и по давней привычке сядет к столу у окна, выходящего в сад, передохнуть с дороги, остудить разогретую от ходьбы культю. Самые приятные это были минуты.