Метели, декабрь - [8]
— Эх, тато…
— Дождемся!
Евхим сказал «доброй ночи», лениво поплелся в сени, к себе. Он долго не спал. Ворочаясь бессонно на кровати, думал. Дум было много, самых разных. Особенно врубалась, сверлила одна: куда податься? В ней виделось ему счастливое спасение, единственное спасение от всего, что так запутало его жизнь. Бросить все. Сразу. Не жалея ничего. И махнуть хоть куда. Попробовать еще раз. Жить тут все равно не дадут…
В ту ночь он был готов махнуть. В ту ночь это казалось самым простым и надежным. И кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы махнул. Может, иначе, совсем иначе пошла бы его дорога.
Но не махнул он. Не так просто было махнуть…
Глава третья
Из-за своих тревог и забот Ганна, как о далеком и необязательном, слушала о том, чем живет село. Ее мало волновали разговоры, которые каждый раз доходили от разных людей: что в колхозе нелады, что чуть не все, кто вступил, недовольны и что колхоз еле скрипит и может со дня на день развалиться.
Без всякого волнения восприняла она и весть, что колхоз-таки скончался. Спокойно, с обычным любопытством слушала тревожный гомон на улице, смотрела, как торопливо проезжали одна за другой подводы, груженные разным скарбом, сопровождаемые говорливой толпой, что тянулась рядом.
Как самое важное, теперь касающееся и ее, отметила, что там, в толпе, среди взрослых дети и что в школу придут сегодня только немногие. Двор в это утро не бурлил, не звенел беззаботными голосами детей, в классах и в коридоре стало вроде бы просторнее, чем в другие дни. Дети собирались кучками, делились новостями, о чем-то рассуждали, лица у большинства взволнованные, не по-детски озабоченные. Озабоченность эта, однако, не была угрюмой: в глазах ребят больше искрилось любопытство, их волновала, собственно, не сама новость, а ее новые проявления.
Немного ребятишек набралось в коридоре и в классах и, когда подошла пора начинать занятия, Ганна с беспокойством посмотрела на часы над Параскиным столом. Большая стрелка приближалась к самому верху, к цифре «12», скоро давать звонок, а Параски нет дома. Она пропадала где-то на селе. Убежала затемно и не показывалась еще.
Стрелка подобралась к двенадцати и начала сползать вниз, надо давать звонок, но Ганна тянула. Она то копалась на кухне, то спокойно выходила в коридор, и вида не подавая, будто все идет своим чередом. Если нужно, она и не то сделала бы для своей Параски. Не такую мелочь. Только в комнате беспокойно поглядывала в окно — Параски не видать.
Появилась Параска, когда большая стрелка минула третью цифру. Она шла быстро, издали видно было, вбежала в комнату, с нетерпеливой досадой развязала платок, кудлатая, волосы во все стороны, опустилась на табуретку. Расстегнула пальто.
— Звонка не было? — спросила, но таким тоном, будто о чем-то необязательном.
— Не.
Тогда она взглянула на стену и, увидев часы, не удивилась. Невеселое, притомленное лицо, милая Ганне заговорщицкая, хитроватая улыбка. Похвалила улыбкой: хорошо сделала, сообразила!
Ганна подмигнула ей: можешь не сомневаться, не оплошаю! Обе захохотали, довольные друг другом. От этого смеха Параска будто ожила, с внезапной резвостью вскочила с табуретки, бросила платок на кровать, повесила пальто. Заспешила на кухню, начала шумливо плескаться над тазиком. Вытершись, подбежала к зеркальцу на столе, стала торопливо причесываться — всадила в черноту волос большой, с рыжеватыми прожилками гребешок.
— Давай звонок, — приказала, натягивая и вправляя в юбку кофточку.
Она не села завтракать. Только выпила полстакана молока, схватила большой школьный журнал, книжки, тетради и исчезла за дверью.
Ей было явно не до занятий: пока шел урок, она несколько раз выбегала из класса, возвращалась в комнату, беспокойно металась по ней, посматривала на улицу. Волнение не прошло и тогда, когда началась перемена, коридоры наполнили гул и детский гомон, да и после, когда в притихших классах начался второй урок.
Где-то в середине второго урока появился парень в черной поддевке, в сапогах. Пока он обметал веником сапоги, Параска вышла на крыльцо. Вернулась в комнату вместе с ним.
Парня Ганна знала, он уже не раз бывал у Параски. Глинищанский активист, комсомолец, Борис Казаченко. Глинищанский Миканор, в шутку называла его про себя Ганна.
Глинищанский Миканор только хмуро поздоровался и уже не замечал Ганну. Повернув продолговатое горбоносое лицо к Параске, смотрел тревожно и устало. Будто ждал от нее совета. Параска молчала, нарочно не смотрела на него. То ли обвиняла его в беспомощности, то ли виноватой чувствовала себя. Что не может ни помочь, ни посоветовать.
— Трудно теперь, конечно… — промолвила раздумчиво, должно быть, продолжая разговор, начатый на крыльце. — Если дошло до этого…
— Слушать ничего не хотят. Хоть ты кол на голове теши! А некоторые дак кинуться готовы. Вцепиться в тебя за одно слово… И все матюки да матюки… — Он говорил с присвистом, вместо «теши» у него получалось «цяси», «матюки» похожи были на какие-то «масюки». — Особенно бабы ошалели!.. Того и гляди, вцепится когтями какая.
Ему было, видать, неловко признаваться Параске в своей неспособности убеждать. И как бы подсмеивался над собой.
