Метательница гарпуна - [3]

Памятник был в человеческой рост. И в зимнюю пору, когда постамент заносило снегом, Ленин казался идущим по улице с кепкой, крепко зажатой в кулаке.

Этот памятник поразил девочку. Ей ведь не приходилось еще видеть изображение человека в натуральную величину.

В первую ночь Маша не могла уснуть. Среди ночи она оделась и выскользнула из комнаты. Где-то вдалеке тарахтел двигатель электростанции, но ни в одном окне света не было, и со столбов, торчавших вдоль улицы, слепо смотрели вниз пустые патроны, может быть, совсем не знавшие электроламп. Зато яркая луна озаряла улицу, и дома, и успокоившийся перед зимней стужей Анадырский лиман.

Состояние у Маши было странное. Словно кто-то чужой вел ее по безлюдному селению. Под ногами хрустела галька, и тень скакала со стены на стену, следуя за Машей, как добрый дух-хранитель. Маша была в одной камлейке, накинутой поверх ночной сорочки. Холодный ветер охватывал тело, заставляя сжиматься сердце. По другую сторону улицы тени возле домов были темны и глубоки, как морская пучина. Со стороны лимана доносились всплески — то ли шел отлив, то ли в узкую горловину поднималась соленая вода.

Маша переулком вышла на площадь. Серый камень памятника при луне казался живым и теплым.

— Дорогой Ильич, — зашептала девочка, — мне вчера исполнилось пятнадцать лет. И я хочу только вам сказать… хочу сказать… — Маша огляделась. Ей показалось, что кто-то подсматривает. Похолодело в груди. Но это была всего лишь собака. Она с любопытством уставилась на девочку, съежившуюся под старой камлейкой. — Дорогой Владимир Ильич, — продолжала Маша. — Меня даже в пионеры не принимали. А я так хочу в комсомол! Ведь ни я, ни моя мама не виноваты, что у меня оказался такой отец. Он нас выгнал, когда мне и года не исполнилось, а маме моей было тогда почти столько лет, сколько мне сейчас. Я всегда была за Советскую власть, потому что моя она… Я многого еще не знаю, окончила только семь классов. На «отлично»!.. Пусть люди не попрекают меня отцом. Для меня отцы — учителя мои и вы, Владимир Ильич…

Пес тявкнул. Послышались чьи-то тяжелые шаги. Может быть, это дежурный по общежитию пошел за водой? Маша поспешила прочь от памятника.

А днем на уроке истории она впервые услышала о первом ревкоме Чукотки. И в тот же день побывала на братской могиле расстрелянных. Над большим бугром, мало похожим на другие могилы, возвышался деревянный, побелевший от ветров и времени обелиск. Он слегка покосился, как и все окружавшие его надмогильные кресты и памятники, — таково уж было свойство анадырского кладбища. Здесь ничего не стояло прямо — почва зыбкая, болотистая, оттаивавшая летом лишь на полметра вглубь.

…И вот теперь ревкомовцы покидают это место, служившее им последним прибежищем пятьдесят лет.

Маша свернула с территории порта к книжному магазину. Прошла мимо старой бани, столовой и очутилась на главной когда-то улице Анадыря. Вот и бывшее здание педагогического училища — теперь общежитие строителей. Низкое, хоть и длинное. А в былые времена оно показалось девочке из тундрового интерната огромным дворцом.

Мария Ивановна Тэгрынэ, выпускница Тимирязевской академии, еще вчера успела побродить по новому Анадырю. Полюбовалась совсем городскими домами, выросшими на этой земле, где, казалось, они никак не могли стоять. Когда она еще училась в педагогическом училище и мечтала о будущем Анадыря, ее мысли не простирались дальше вот этой галечной косы, застроенной кривобокими избушками, среди которых выделялись лишь три длинных многокомнатных здания — школа, окрисполком да окружком. Потом на горе поставили новую школу, новое помещение окружкома, и люди толпами ходили туда посмотреть на чудо-дома. А это были простые деревянные двухэтажные здания. И со второго этажа в окна просматривался во всю ширь Анадырский лиман до самого острова Алюмка, совершенно необитаемого.

Вспоминая родные эти места среди шума московских улиц и на южных берегах, где растут пальмы, Маша всегда представляла себе, как со щемящим сердцем будет опять проходить здесь от мыса, где стоит баня, мимо памятника Ленину, мимо крохотного окружного музея к устью Казачки. Но вчера, переезжая лиман на современном пассажирском катере, она так и не ощутила этой щемящей радости. Город, возникший перед ней, словно горсть сахара, рассыпанная щедрой рукой посреди тундры, отвлекал внимание от старой части Анадыря на галечной косе, между двумя водными потоками — лиманом и обмелевшей, обнажившей грязное, замусоренное дно рекой Казачкой. Обнажились там и позеленевшие, замшелые устои двух мостов — старого, пешеходного и относительно нового, построенного в первый послевоенный год, когда в окружном центре появился первый автомобиль. Маша заметила это лишь сегодня, бродя в ожидании привычного чувства нерасторжимости с Анадырем конца сороковых годов. И только раз, когда спустилась во Вторую бухту, оставив позади и новый город и старый Анадырь, она на мгновение почувствовала себя вернувшейся в юность, в то далекое время, в котором так хотела очутиться, летя на огромной скорости выше облаков, навстречу нарождающейся луне, набравшей полный свет в черноте уже осеннего чукотского вечера.