Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности - [88]

Нет, он ведет нас исключительно к представлению об этой разнице как внутридискурсивной между перфомативно-действенными общественными связями и пустыми символическими движениями, придающими этим связям законность. Поучителен в этом случае пример со Сталиным: недавние исторические исследования пришли к парадоксальным расчетам, что Сталин потерял бо́льшую часть «действенной» власти в 1939 году, в конце периода великих чисток, т. е. как раз тогда же, когда полностью установился наконец «культ» его личности, словно символическое возвышение до «четвертого классика марксизма» стало своего рода воздаянием за потерю «действенной» власти. До 1938 года Сталин, по сути, концентрировал неимоверную исполнительную власть в собственных руках – посредством очень точной стратегии: он подключал кадры НКВД, выдвинутые из нижних слоев общества, к постоянным чисткам среди правящей бюрократии и тем самым дал этим кадрам возможность «отыграть» раздражение, какое вызывали у них привилегии Нового класса. Наконец в 1938 году правящая бюрократия, неспособная объединиться в противовес сталинской личной власти (время от времени арестовывали даже членов Политбюро), все-таки нанесла ответный удар и вынудила Сталина передать Политбюро qua единому организму значительную часть настоящей исполнительной власти. Чистки после Второй мировой войны (антисемитская кампания, дело врачей и т. д.) стали, таким образом, последней отчаянной попыткой Сталина вновь сосредоточить «действенную» власть в своих руках, и эта попытка увенчалась его смертью.

В применении власти обычно различают прямые репрессии (насилие или его угроза) и идеологическую гегемонию. Что говорит теория Лакана о политическом насилии, о противостоянии насилия и ненасильственного согласия?

Хорошо известный парадокс (социально-символического) насилия: высшее насилие уже не воспринимается как таковое, поскольку определяет «специфический оттенок» самого́ горизонта, в пределах которого нечто должно восприниматься как насилие. Задача диалектического анализа, следовательно, – сделать зримым насилие, которое остается в очень нейтральных, «ненасильственных» рамках, которые позднее оказываются возмущены вспышками (эмпирического) насилия, сделать зримым само мерило, с каким мы подходим к оценке насилия. Обретя способность воспринимать это глубинное насилие как таковое, мы уже сделали первый шаг к действенному освобождению. (Вывод из лакановского психоанализа, конечно, состоит в том, что это совпадение высочайшей формы насилия с отсутствием насилия может возникать лишь в пределах символической вселенной, т. е. в порядке, где само отсутствие определения действует как позитивное определение.)

Этот парадокс позволяет нам точно описать понятие гегемонии: мы имеем дело со следствием гегемонии, т. е. с элементом, который являет гегемонию, лишь когда он более не воспринимается как узурпатор, насильственно подчинивший себе все остальные элементы и тем самым теперь повелевает всем полем, но при этом как нейтральная система, чье присутствие «само собой разумеется» – «гегемония» определяет узурпирующее насилие, насильственный характер которого устранен. Демократический дискурс являет гегемонию, когда даже его противники молчаливо принимают его внутреннюю логику и обращаются к ней в доводах против демократии. Именно на этом фоне следует рассматривать и проблему так называемых «террористических» отыгрываний, отчаянных попыток вырваться из ловушки гегемонистского дискурса, в котором высшее насилие выставляет себя ненасильственным согласием и диалогом, – истинная цель «террористических» отыгрываний есть скрытое насилие, остающееся в очень нейтральных, ненасильственных рамках.

Здесь открывается еще одна связь с Дерридой, с его темой «незаконного» перфомативного насилия, присущего самому́ Разуму, самому́ законному порядку, который задним числом делается незримым или (что, в конечном счете, то же самое) узаконивает его. Высшее насилие – в этом заколдованном круге действия, устанавливающем порядок, который задним числом делает незримым само действие в плоскости внутреннего насилия. Иными словами, высшее насилие состоит в удалении двойной записи одного и того же акта: об акте, который основывает, привносит символический Порядок, и возникает (вновь) внутри этого Порядка как один из его элементов, уже узаконенный, поддержанный этим Порядком. Вопрос «происхождения», таким образом, есть травматическая точка любого законного порядка: как раз это Порядку приходится «подавлять первородно», если Порядок стремится сохраниться. Именно в этом смысле «диалектика» прилагает усилия, чтобы извлечь, вновь сделать зримым это внутренне присущее Порядку насилие, «подавление» которого – ровесник самого́ Порядка[348].

Более того, психоанализ делает нас чувствительными к потенциальному контрасту между выраженной структурой властного господства и действенных отношений власти. Знаменитая сцена из «Основного инстинкта» (1992) – полицейский допрос Шерон Стоун, где она легендарно закидывает ногу на ногу, и мы мельком видим (или не видим) ее лобок, – заслуживает своей славы именно из-за ее переворота привычной структуры власти и отношений с ней (женщина открыта взглядам допрашивающих ее мужчин, которые забрасывают ее вопросами): сам субъект, занимающий позицию жертвы, полностью владеет ситуацией и играет с допрашивающими, как кошка с мышью…